Вот и старик, правитель города, внесенного в монгольские харатьи и благодаря этому бесспорно существующего, пригласил посольство к себе, усадил на вытертые ковры, которых настелил на пол пять штук, один поверх другого, устроил праздник. В доме принимали только сына темника, Феодула и толмача, а прочих монголов снабдили живым бараном и сухим навозом для огня и предоставили им веселиться в меру их разумения во дворе.
Как и многие в этой долине, старик поклонялся поганому Магомету и потому избегал осквернять пищу прикосновением каких-либо орудий и левой руки и чрезвычайно ловко орудовал одной правой.
Разговор шел степенный, поучительный. Толмач нехотя переводил с набитым ртом:
– Спрашивает, видел ли ты великого римского папу.
– Скажи: а то как же! – жуя, отвечал Феодул. Впрочем, толмач и сам знал ответы и запросто мог вести беседу вместо Феодула, но вежливость требовала, чтобы говорил сам посланник. С тех пор, как бывший причетник из Акры сделался послом великого папы, ему не раз уже доводилось удовлетворять любопытство местных правителей, и Феодул старался делать это, по мере сил, добросовестно.
– Спрашивает, очень ли стар папа.
– У этих басурман как считается? – уточнил на всякий случай Феодул у толмача. – Чем старше, тем лучше или как?
Толмач кивнул.
Старик поднял вверх палец, перепачканный жиром, и что-то торжественное изрек. Феодул вопросительно поглядел на Андрея. Тот наспех проглотил кусок и сказал:
– Он слыхал, будто великому папе уже триста лет.
– Скажи ему: не триста, а пятьсот. Пусть высечет палками по пяткам тех, кто говорил ему «триста».
– Зачем ты все время врешь, Феодул? – спросил толмач.
– А ты вот почем знаешь, что я вру? – огрызнулся Феодул. – Переводи!
Андрей, хмурясь, перевел. Старик, видимо, остался доволен ответом. Он покрутил головой, сказал «ц, ц, ц» и взял еще кусок баранины. Глядя, как ловко длинные темные пальцы заворачивают мясо в плоский хлеб, Феодул невольно позавидовал: несмотря на однорукость, которую лжеименное учение магометово навязало старику на время трапезы, тот не чувствовал никакого неудобства.
Сын темника мало любопытного находил в беседе. Все это он уже не раз слыхал и потому безмолвно вливал в себя кислое пойло, с каждым глотком становясь все красней и спесивей.
Усвоив услышанное, старик возобновил расспросы. Поинтересовался морем. Какое оно?
– Скажи: как степь, но только везде вода.
Андрею, как и сыну темника, эти беседы тоже прискучили. А Феодулу – нет. Тот был готов без конца повторять одно и то же. Феодулу нравилось поучать, когда его слушали.
Старик оказался вдумчивым собеседником. Пошлепав в молчании губами, он с неожиданным приливом интереса задал следующий вопрос. Переводя, Андрей ехидно улыбался.
– Хочет знать: море – оно безбрежно или беспредельно?
Феодул и бровью не повел.
– Безбрежно, разумеется. Предел морю положен там, где за Геркулесовыми столпами виден панцирь черепахи, на которой покоится обитаемый мир.
И добавил, желая поразить своей ученостью не только легковерного старика, но и желчного Андрея:
– В начальные времена были святые отшельники, из любви к Богу жившие в пустыне. Они добирались до черепахи и смотрели вниз, но, по милости Божьей, ничего, кроме кишащих чудовищ, не видели.
– Аллах велик! – охотно изумился старик. И без всякой логической связи с предыдущей темой осведомился насчет короля франков – много ли у него добра.
– Скажи: дворец у короля франков построен из чистого золота, а постель вся сапфировая. И тысяча человек непрестанно стережет его покои.
Андрей вдруг плюнул и сказал:
– Ври ему сам, коли приспела такая охота, а мне недосуг. Я есть хочу.
Феодул бессильно пригрозил толмачу гневом Батыя, плеткой и карами со стороны папы Римского. Но угрозы пропали втуне. Сын темника сильно раздулся от выпитого и теперь благодушествовал, поводя вправо-влево сонными заплывшими глазками. Старик впал в задумчивость, жевал губами и время от времени сам с собою говорил «ц, ц, ц». Его очень удивили рассказы Феодула. Со двора доносились дикие выкрики монголов – там жарили барана.
Как и другие правители, старик одарил посольство великого папы, преподнеся Феодулу медное блюдо, трех баранов и корзину розовых мороженых яблок. Конечно, Феодул вынужден был большую часть даров отдавать спесивому сыну темника; однако кое-что все же оставалось в собственности самого Феодула и тем самым невольно наводило на мысль о том, что считаться посланцем великого папы в землях монголов куда более прибыльно, нежели оставаться просто Феодулом.
Только такие беседы, приятно сдобренные подарками, и разнообразили путь. Усталость и голод донимали Феодула, но пуще всего страдал он от холода. Шуба, поднесенная ему в стане Батыя, словно чуяла, что не хозяйские плечи укутывает, и грела скверно. И думал Феодул, что с ним это происходит от нехорошего разлада, который случился между ним, Феодулом, и остальным миром. Однако утешал себя мыслью о том, что рано или поздно все неприятности должны будут завершиться к вящему всех удовлетворению, поскольку в конечном счете Феодул страдает здесь за христианскую веру.
Они поднимались по горным тропам и спускались в долины, и везде видели разрушенные монголами города и замки, поскольку пастбища в этих краях хороши, а в городах и замках монголы не находили
