«А сын?»
«Я вам уже сказала. У него своя жизнь… Я вам не нравлюсь?» Теперь халат был раскрыт, она задумчиво гладила себя по груди и животу.
«Здесь говорят: чем позже вечер, тем красивей хозяйка… Маша, — пробормотал я. Вино начинало на меня действовать. — Ты разрешишь мне тебя так называть?»
«А тебя как?»
«Меня? — Я усмехнулся. — Никак. Имена ненавистны!»
«Чего?»
«Пожалуйста, тут нет никакой тайны», — сказал я и назвал себя.
«Тебе приходится бывать у женщин?»
«Иногда, — сказал я. — Мне как-то их всегда жаль…»
«Зачем мне твоя жалость», — возразила она.
Ночь в оазисе, полосатые пески, тёмные бугры стариков-верблюдов и нагая иудеянка на пороге шатра.
Время подпирало; предупредив моего товарища, что я не приду в редакцию, я отправился в путь. Одна пересадка, другая. Тут я услышал, стоя на платформе, голос по радио, по какой-то причине поезд задерживается на двадцать минут, пассажирам предлагают воспользоваться автобусом. Объявление было повторено несколько раз, прежде чем я опомнился, бросился к эскалатору и, выехав наверх, увидел, что автобус отходит от остановки. Подошёл следующий; водитель советовал ехать не конца маршрута, а до ближайшей станции метро, хотя это была другая линия. Но и там пришлось долго ждать поезда. Выйдя из- под земли, я подумал, что все линии континента связаны между собой, — а ведь мы находились как-никак на одном континенте, — и тут только мне стукнуло в голову: я еду к больному с пустыми руками. Необъяснимая забывчивость, — накануне я приготовил подарок. Возвращаться было бессмысленно. Я очутился на площади, похожей на площадь бывшей Калужской заставы; перед остановками толпился народ, мимо, разбрызгивая лужи, неслись машины с включёнными фарами. Всё смешалось, люди подбегали со всех сторон, расталкивали друг друга и втискивались в подкативший, старый и забрызганный грязью экипаж. Сквозь мутные стёкла ничего невозможно было разобрать.
Пытаясь сообразить что к чему, я вспомнил, что жена не знает о моём приезде, я могу её не застать. Кроме того, я вспомнил, что её нет в живых вот уже три года, — правда, известие могло быть ложным. Не мешало удостовериться. Причём же тут профессор? Ведь на самом деле я ехал в больницу, где он каким-то образом оказался, и даже приготовил для него подарок. Но если мой друг профессор мог ещё кое-как примириться с тем, что я пришёл с пустыми руками, — и в конце концов, наплевать мне было на профессора, — то она, конечно, будет обижена. Все эти мысли, как черви в банки, шевелились и сплетались в моей голове.
Между тем автобус, урча и сотрясаясь, кружил по тусклым улицам, нёсся мимо заброшенных, почернелых зданий. Ещё недавно здесь бушевали пожары. Где-то на горизонте, едва различимый на жёлтой полосе заката, начинался новый район. Моя жена переехала вскоре после моего отъезда, главным образом из-за того, что весь дом узнал о случившемся. Соседи пылали патриотическим возмущением. А здесь была пустыня безликих корпусов и безымянных жителей. Лифт не работал. Добравшись до нужного этажа, со стучащим сердцем, я разглядел в полутьме табличку — там стояла моя фамилия. И поднёс палец к пуговке.
Звонок продребезжал в квартире, никто не отозвался, я нажал ещё раз, послышался шорох, скрип половиц. Звякнула цепочка. «Слава Богу, — сказал я, входя в комнату следом за ней, — всё неправда».
«Что неправда?»
«Всё! Ложный слух».
Она посмотрела на меня, — оказалось, что она нисколько не изменилась, разве только стала ещё бледней. Посмотрела, как мне почудилось, с холодным удивлением:
«Что же я, по-твоему, должна была умереть?»
«Я не в этом смысле… просто я получил сообщение. Не стоит об этом».
«Ты почему-то думаешь, что без тебя тут всё рухнуло. Это ты умер, а не я!»
«Катя, — сказал я жалобно, — я только успел войти. И мы уже начинаем ссориться…»
«Никто не начинает. Это ты начинаешь; твоя обычная манера. Как ты вообще здесь очутился?»
Я пожал плечами, попытался улыбнуться. «Извини… я без цветов, без подарка. Приготовил и, понимаешь, забыл».
«Мне твои подарки не нужны. Это что, — спросила она, — теперь разрешается? Я хочу сказать, таким, как ты. Надолго?»
Я окинул глазами убогую мебель, голые стены.
«Вот ты как теперь живёшь. Одна?»
«А это, милый мой, тебя не касается… Ты не ответил».
Я сказал: «Зависит от тебя».
Хотя она понимала, что я имею в виду, но спросила: «Что значит, от меня?»
«Я приехал за тобой».
«За мной. Ага. Как трогательно. Ты приехал за мной. Вспомнил…»
«Ты прекрасно знаешь, что я не мог тебе писать».
«Если бы хотел, нашёл способ. А вот я хочу тебя спросить. О чём же ты тогда думал?»
«Катя, ты прекрасно помнишь…»
Она перебила меня:
«Ничего я не помню. И не хочу вспоминать. Уходи».
Мне не предложили сесть, мы так и стояли посреди комнаты.
«Катя, — сказал я. — Ты же помнишь, как всё было. Надо было выбирать: или — или… А ты не хотела ехать».
«Конечно. Что мне там делать?»
«Если бы ты меня любила, ты бы поехала».
«Если бы ты меня любил, ты бы меня не бросил».
«Не будем сейчас спорить».
«А я и не спорю. Ты когда-нибудь подумал, что я тут должна была пережить?..»
Она заговорила громко и невнятно, слушать было мучительно — и оттого, что я не всё понимал, и оттого, что понимал, если не каждое слово, то по крайней мере смысл сказанного. Должно быть, она повторяла то, с чем мысленно много раз обращалась ко мне; наступил час отмщения. Зачем я явился, меня никто не звал. Она свою жизнь устроила. Между нами нет ничего общего.
Устроила, подумал я, глядя на её впалые щёки, на нищенскую обстановку её жилья.
Мне нужно было что-то ответить, да, да, лепетали мои губы, я виноват, я ужасно виноват перед тобой… И я тянул к ней руки, как будто хотел удостовериться, что вижу её наяву.
Но я в самом деле видел её наяву! Она умолкла, провела рукой по волосам.
«Катя! — сказал я, смеясь. — Ты даже не представляешь себе, ты просто не можешь себе представить — как я счастлив. Я не надеялся тебя застать. Всё у нас будет хорошо, уверяю тебя…»
Она смотрела на меня — с каким выражением? С насмешкой, почти с омерзением.
«Никто тебя не звал. Катись отсюда».
«Этого не может быть, Катя, мы когда-то друг друга любили. Ты меня гонишь?»
«Нечего тебе здесь делать».
Я решил схитрить и сказал:
«Но, знаешь, уже поздно. Мне негде ночевать…»
Вот уж этого говорить вовсе не следовало. Моя жена, прищурившись, взглянула на меня, отвела взгляд, мне показалось, что её лицо меняется. Временами я её вообще не узнавал. Я даже подумал, не ошибся ли я. Она пробормотала.
«Ах вот оно что. Ну, мы это уладим».
Я хотел ей сказать, что не стоит беспокоиться, — очевидно, она хотела устроить меня у знакомых, — и продолжал что-то говорить, но она не слушала. В углу на тумбочке стоял телефон. Она сняла трубку и
