другом, сколько встречей с прошлым. Должна сразу сказать: никаких особенных чувств я к нему никогда не питала. Разве что любопытство, желание немного помучить кавалера. Мне кажется, я никогда не была кокеткой, да в то время и не было принято у молодёжи заигрывать открыто друг с другом. Мне было любопытно поглядеть, как он будет реагировать на какую-нибудь туманную фразу, на какой-нибудь мнимо- многозначительный взгляд. Ну и, конечно, это чувство, знакомое каждой барышне: что надо иметь кого- нибудь возле себя про запас.
Мы сидели на кухне, где я выставила угощение, перебрасывались бессвязными фразами, он что-то спросил, я отвечала, всё это не имело ни малейшего значения. Вся жизнь, все эти годы, прошедшие с тех пор, как ни странно, не имели значения; мне не хотелось выспрашивать, что с ним стряслось, его не интересовала моя жизнь. Важно было далёкое прошлое. Только оно было интересно. И разговор наш мало- помалу свёлся к бесконечным «а помнишь, как…» Вспоминали разные истории, перебивали друг друга, смеялись. И когда разговор начал истощаться и больше уже ничего забавного не приходило в голову, почувствовался лёгкий страх, что не о чем будет больше говорить, и мы всё ещё повторяли, как заведённые, чувствуя, что кончается завод: а помнишь?..
«Помнишь, как мы ходили всей компанией вечером по улицам, был Новый год, и прыгали через сугробы».
«И рисовали на снегу? Конечно, помню».
«А ветер какой был, помнишь?» «Конечно».
«Но бури севера не страшны русской розе. Как жарко поцелуй…»
«Ну уж этого не помню».
«Да, конечно… А помнишь, — проговорил он, — как я тебе написал письмо?»
Тут я почувствовала, что он нарушил правила игры. Была как бы молчаливая договорённость, о чём можно вспоминать — и о чём не стоит.
Почему не стоит? Сама не знаю. Потому что ведь ничего из этого не вышло. Потому что у нас
Помолчав, я спросила:
«Откуда ты знаешь, что я его получила?»
«Значит, — сказал он, — ты его получила. Ну, и как ты к нему… отнеслась?»
Я пожала плечами.
«Или уже не помнишь?»
«Я всё помню», — сказала я.
«И что же?»
«Я удивилась».
«И всё?»
«Я думала, что за этим последует продолжение».
«Какое же продолжение?»
«Ну… — я замялась, — что ты что-нибудь скажешь вслух».
Он усмехнулся: «Ты хочешь сказать, что я молчал, вместо того, чтобы приступить к дальнейшим действиям?»
Я тоже улыбнулась. «К каким же это дальнейшим действиям?»
Было ясно — что-то сдвинулось в эту минуту, и я почувствовала тревогу, хотя, я уже говорила об этом, никаких нежных чувств я к нему никогда не испытывала. Наш разговор за столом, весёлый и непринуждённый, даже немного растрогавший нас обоих, — кто же не умиляется воспоминаниям о юности, — наш разговор перешёл в другую тональность. В том-то и дело, что всё было важно в этом прошлом, в том числе и то, что казалось неважным. Шутки и смех прекратились, мой гость вертел рюмку, он был, казалось, целиком поглощён этим занятием. Потом проговорил:
«Можно тебе задать один вопрос?»
«Зачем?» — спросила я.
«Мне интересно. Скажи, пожалуйста… У тебе тогда уже кто-нибудь был?»
«Зачем тебе знать?»
«Мне очень важно».
«Когда?» — спросила я, чтобы оттянуть ответ.
«В это время. Когда мы учились в консерватории».
Я пожала плечами: «Какая же девчонка не увлекается».
«Я не об этом».
«Разве теперь уже не всё равно? Хорошо, — сказала я, — тогда я тебя тоже спрошу: а ты, когда мы учились… Ты думал, что у меня никого не было? То есть считал меня девицей? Извини, — я засмеялась, — слово какое-то нелепое».
«Да», — сказал он серьёзно, и эта серьёзность мне понравилась. Мне нравилось, что он не иронизирует, не смеётся над нашей молодостью и не изображает из себя всё изведавшего скептика.
«Я был в этом уверен», — сказал он и подлил себе и мне. Глядя на его искалеченную руку, я пролепетала:
«Я не очень-то разбираюсь. Мне сказали, хорошее. Венгерское».
Он похвалил вино.
«У меня есть ещё бутылка».
«Допьём эту, примемся за следующую… А водки у тебя не найдётся?»
«Я могу сбегать», — сказала я растерянно.
«Нет, не надо. Не надо», — повторил он.
«А почему, — спросила я, — ты был так уверен?»
«Уверен».
Я усмехнулась. «По-моему, ты тогда тоже ещё был девицей».
Он промолчал, и я продолжала:
«Уж очень мы все друг друга стеснялись. Современная молодёжь не может даже себе представить, до чего мы были скованы. Пуританские времена, ты не находишь?»
Он рассеянно кивнул, о чём-то думал.
«Конечно, мы были слишком молоды, то есть я хочу сказать,
«Что тогда?»
«Не знаю», — я улыбнулась.
«Ты говоришь: тоже был девицей. Значит, и ты?..»
«Удивительный вы народ, — я рассмеялась, — вам всегда надо знать. Неужели это так важно?»
Он молчал.
«Не было у меня никого, — сказала я. — Ещё вопросы?»
Он откупорил вторую бутылку. У него было что-то с рукой, пальцы не разгибались до конца. Разливая вино по рюмкам, он чуть не уронил бутылку, пролил на скатерть и взглянул на меня с убитым видом.
«Ничего страшного. Это отстирывается».
«Говорят, надо солью посыпать», — пробормотал он.
Я подняла рюмку, выпили.
«Ну, хорошо, — сказала я. — Был один случай. Я ездила летом к бабушке. У меня была бабушка в деревне, в Тульской области. Я у ней каждое лето гостила. Ну, и там был один… тоже приезжий. Глупость, одним словом. Больше никогда не повторялось».
Помолчали.
«Ты разочарован?» — спросила я улыбаясь.
Он тоже усмехнулся, встал из-за стола и вышел в «большую» комнату. Я слышала, убирая со стола, как он подбирал пальцем что-то. Потом сыграл кое-как несколько тактов.
«Ты знаешь эту вещь?» — спросила я, входя в комнату. Глупый вопрос: кто же не знает.
Он повернулся ко мне, покачался вправо-влево на круглом стуле, это доставляло ему удовольствие, и сказал:
«Есть такой рассказ, по-моему, у Шиндлера. Граф Лихновский спросил у Бетховена, что он хотел
