козел и как-то мгновенно растворился в полутьме. Странная идея осенила меня: на минуту, не больше, мне показалось, что инструмент, который он держал в руках, был вовсе не лопатой. Владимир, повернувшись на облучке, хитро подмигнул мне.
«Понял, кто это? Парень-то, похоже, что тоже из этих лесных…» Мой отец вылез из шарабана, и тотчас к нам подошел русский патруль — офицер и два солдата. Я думал, нас заставят повернуть назад, но этого не произошло. Офицер вернул отцу паспорт, и несколько времени они говорили о чем-то. Отец водил пальцем, показывая вперед, туда, где светились огни переезда. Офицер кивнул. Отец воротился и сел рядом со мной.
«Вот так, старуха, — сказал кучер Владимир, — придется еще поработать. Ничего не поделаешь. Дела есть дела. Однако не подкрепившись, далеко не уедешь. Вы как считаете, пан Шимон?»
«Даю тебе полчаса, — сказал мой отец. — Меня ждут, я не могу отменить поездку».
Мы подкатили к шинку, Владимир распряг Сарру, привязал к коновязи и надел на морду мешок с овсом. Погруженный в свои мысли, мой отец прогуливался взад и вперед, я плелся следом за ним. Стало холодно. «Сейчас поедем, — сказал он, — садись в коляску. Садись… я тебя укрою». Закутавшись в плед, я искал в бездонном черно-голубом небе хвостатую звезду. Голос рабби Коцкого отчетливо зазвучал в моих ушах. Реб Менахем-Мендл вышел из дверей трактира и сел на облучок. Потом я услышал голос моего отца, он сказал: «Ты таки изрядно подкрепился». Сарра стояла перед повозкой. «Бабуся, давай», — бодро сказал рабби Коцкий голосом кучера Владимира, и я сам не заметил, как прижался к неподвижно сидевшему рядом со мной отцу, чего никогда бы не осмелился сделать, если бы сон не сморил меня.
Вероятно, мы ехали довольно долго, потому что, когда я очнулся, местность, залитая серебристым светом звезд, была уже непохожа на наши места. Так далеко от дома я еще никогда не был. Вокруг расстилались плоские поля, далеко на горизонте узкой кромкой слева и справа от нас чернели леса, а впереди блестела вода. Дорога вела к низкому песчаному берегу, и, лишь подъехав совсем близко, мы увидели деревянный мост — он лежал в воде.
«Партизаны, матть их… — пробормотал кучер Владимир. — Что ж делать-то будем?» Он спрыгнул с козел и стал ходить взад и вперед вдоль берега. Мой отец все так же прямо и неподвижно сидел, положив руки в перчатках на трость, и как будто не слышал вопроса. Владимир развел руками, было очевидно, что он предлагает повернуть назад. Мой отец медленно покачал головой. Кучер вошел в воду, пробуя грунт, что-то соображал, вышел, насвистывая. Сел, тронул вожжи. Лошадь тряхнула головой и стала заворачивать вбок. «Балуй мне!» — закричал Владимир, натягивая вожжи, но лошадь не слушала его, тарантас резко развернулся на песке, так что мы чуть не опрокинулись. Камни заскрежетали под колесами, Сарра, вбивая копыта в песок, втащила нас на пригорок, там оказалась колея, которая вела к воде шагах в тридцати от того места, где Владимир искал брод. «Ишь ты, — пробурчал кучер Владимир, — тоже мне… а я и без тебя знал». Колеса въехали в воду. Сарра шагала вперед, тряся темно-седой гривой, работая крупом, черная рябь бежала по обе стороны экипажа. «Валяй, валяй, пропадать так с музыкой!» — приговаривал наш возница. Вода поднималась все выше. Лошадь стала. «Но!» — гаркнул Владимир. Сарра шагнула вперед, и тотчас экипаж завалился набок. «Но! но!..» — кричал Владимир. «Я думаю, колесо сломалось», — сказал мой отец. Мы сидели в наполовину затопленном экипаже посреди реки, Владимир спрыгнул, вода была ему по пояс. Схватив лошадь под уздцы, он дергал ее за собой, наконец тарантас двинулся, слава Богу, колеса были целы. Мы выбрались на другой берег, поросший кустами и осокой, выше начинался луг. Вода лилась с меня ручьями. Из-за кустов показалась голова Владимира и морда Сарры, кучер вел ее за собой, раздвигая заросли, мой отец сидел в повозке. Не могу сказать, чтобы это приключение напугало меня, и, что еще более странно, мне совсем не было холодно. Мы стояли на лугу; начинало светать.
Одно старое предание гласит, что вечный дух нигде не останавливается. Он идет от дома к дому, из страны в страну, из века в век и не знает покоя. Как вдруг что-то происходит, и он не может идти дальше. Он стоит перед домом, а из окошка на него смотрит старик, житель этой деревни. Старик спрашивает: что случилось? Я устал, отвечает дух-скиталец. Не могу больше идти. Может, ты пустишь меня к себе? Так они смотрят друг на друга, если только можно смотреть на духа, у которого, как известно, нет ни облика, ни абриса, и молчат. Отчего же, говорит старик, можно и пустить. Только плохи твои дела, ежели ты не в силах больше двигаться; ты будешь греться и отсыпаться, но перестанешь быть духом и превратишься в такого же немощного старца, как я, которого ждет не дождется смерть. Нет, тебе нельзя останавливаться, сказал старик, и точно так же и нам нельзя было сидеть и отдыхать. Надо было продолжать путь, время подгоняло нас, а тут еще разговоры о партизанах. Край неба уже розовел на востоке. Отца ждали перекупщики. «У меня тут кое-что есть, — проговорил он, — мы можем переодеться. Если только вещи не промокли…» Вдвоем с кучером Владимиром мы извлекли из повозки большой кожаный чемодан с металлическими уголками и застежками, отец снял с шеи ключ. Это был товар, который он собирался уступить другим антикварам, с тем чтобы погасить хотя бы самые неотложные платежи. Чемодан лежал на траве; присев на корточки, мой отец достал оттуда несколько небольших ваз древней чеканки, восьмиконечный наперсный крест, похожий на тот, который носил на груди отец Петр Кифа, но, пожалуй, еще красивей, далее на свет явился кинжал из Дамаска и еще два-три подобных предмета. Отец поднял голову: «Ну, что ты стоишь? Раздевайся». Мы переоделись в то, что лежало на дне чемодана и, к счастью, осталось сухим. Мой отец преклонил колено, чтобы завязать ремни сандалий. На нем была белая хламида, на которую он набросил легкий гиматий. Он аккуратно сложил костюм и котелок в чемодан, взглянул на часы и, так как они стояли, уложил их туда же.
«Ну вот, — проговорил он, вздохнув с облегчением. — Теперь можно ехать».
Солнце должно было вот-вот взойти. Небо сияло ровным розовато-золотистым светом, переходившим позади нас в серебряный и лиловый. День обещал быть теплым. Лошадь бодро хрустела копытами по песчаному тракту. Оттого, что мы выкупались в реке, мне совсем не хотелось спать. Мы жевали бутерброды и запивали их пивом. Вокруг стояла высокая рожь. Видимо, осень в этих местах еще не наступила.
Прошло, как мне показалось, совсем немного времени, а солнце уже успело подняться высоко и палило вовсю. Арба стала увязать в песке. Лошадь остановилась и повернула к нам голову.
«Что такое, старуха?» — сонным голосом спросил возница.
«Пить хочу», — сказала Сарра.
«Потерпи. Нам ведь уже немного осталось, реб Шимон?»
Мой отец кивнул.
«Ноги вязнут», — сказала Сарра.
«Ничего не поделаешь».
«Может, вернемся?»
«Милок, — спросил Владимир у пастуха, стоявшего на пригорке, — где тут у вас колодец?» Тот уставился на него с непонимающим видом.
Мой отец слез и, подойдя к пастуху, поднес ладонь ко лбу и к сердцу, после чего произнес несколько слов по-арамейски. Старик напряженно смотрел на него: он был глухонемой. Потом закивал и показал вдаль.
«Езжай до деревни, — сказал мой отец Владимиру, — мы пойдем пешком».
Мы поспели вовремя и, как вскоре оказалось, совершили наш путь не зря. Когда мы приблизились к селению — отец крупно шагал в своем развевающемся одеянии, подняв голову и равномерно взмахивая посохом, — там уже стоял народ: женщины, дети, цыганки, торговцы амулетами, нищие; сквозь толпу, звеня колокольцами, протискивались со своими жбанами разносчики воды, шныряли воры.
«Ага, — сказал отец, глядя куда-то поверх голов, — я эту компанию знаю. Тем лучше…» — пробормотал он.
Издали раздавался громкий, густой и монотонный голос отца Петра
Кифы.
Люди искоса поглядывали на нас, уступали дорогу; так мы оказались перед домом сотника.[9] Отец Петр в подряснике стоял на крыльце, рядом с ним стоял хозяин и еще несколько человек.
К нам протиснулась Адела.
Тем временем Петр говорил:
«Вы знаете этого человека, это уважаемый муж, он не станет лгать и лжесвидетельствовать. Он один из тех, кого озарил свет истины. Он был в Иерусалиме, когда Господь наш въехал в город и люди кричали:
