Это уже нехорошо. Еще отстанешь от поезда. Может, бежать? Но лейтенант почти нежно подставил ладонь под его локоть.
На некрашеной двери в пристройку — железная табличка: «Военный комендант». Странно, какие у него могут быть дела с военным комендантом?
Капитан, которому представил Алешу старший лейтенант, был менее приветлив. Недовольно хмурясь, он несколько минут смотрел в Алешин комсомольский билет, словно припоминал что-то. Нижнее веко левого глаза, рассеченное розовым шрамом, часто и мелко подергивалось, словно кто-то тянул его за веревочку. Старший лейтенант порылся в папке и, отыскав какую-то бумагу, положил ее перед капитаном. Тот тряхнул головой и обрушился на Алешу: откуда, кто родители, как очутился здесь?..
В девятом классе, когда пришлось писать сочинение на свободную тему, у Алеши целый урок ушел на обдумывание. Сейчас все решали минуты. И он справился.
Видите ли, у него, у Алексея Белоногова, в Киеве живет родная тетка, сестра матери, одинокая женщина, очень хороший человек. И вот он, преданный племянник, отвечая на многократные приглашения, направляется к этой тетушке на летние каникулы…
Рассказ прозвучал искренне. Только хмурый вид капитана и его веко, задергавшееся чаще, вселяли недобрые предчувствия.
— Как же так, Белоногов? — сказал капитан, сильно окая. — Надо же было предупредить родителей: дескать, отправляюсь к тетушке, не беспокойтесь. А то снялся и никому ни полслова. В Горноуральске вот переживают, разыскивают тебя…
«Все кончено!» — с тоской подумал Алеша.
Знаменитая фамилия
Когда Митя, по пояс голый, торопливо мылся в кухне, Марья Николаевна, не то размышляя вслух, не то мысленно советуясь с кем-то, негромко сказала:
— Может, мне подойти к начальнику?
После истории с Алешей она, не колеблясь, одобрила Митино желание поработать в каникулы, но, услышав, что начальник отказал, обрадовалась: пожалуй, рановато ему на паровоз. В то же время было боязно: за месяцы безделья он может, как и его дружок, придумать что-нибудь несуразное — возраст опасный, колобродистый…
Митя фыркнул и повернулся к матери. По смуглому лицу, по длинным, юношески тонким рукам бежали светлые струйки.
— Еще чего недоставало! — проговорил, он, разбрызгивая твердыми губами влажную пыль. — Не в детский сад определяюсь как будто…
Энергично орудуя полотенцем, бросил на ходу: «Можешь не беспокоиться…» — чем еще больше встревожил Марью Николаевну.
Завтракал он вместе с Леной и Егоркой и, торопясь, обжигался горячей картошкой.
— Что так рано? — спросила Лена с простодушной и ясной улыбкой.
— Дело есть.
Не гася улыбки, она качнула головой, соглашаясь, что о незавершенных делах лучше до времени помолчать.
— Митя, — сказал Егорка с полным ртом, — ты покатаешь меня на паровозе?
— Кушай, ради бога! — вмешалась Лена.
Митя понимающе взглянул на нее и повернулся к Егорке:
— Будешь послушным парнем, обязательно покатаю…
И вдруг испугался своей уверенности.
Лена заметила это. Помешивая кашу для Егорки, склонила в Митину сторону свою всегда лохматую головку:
— Помню, Ванюша выписал когда-то слова Толстого: «Все, что ни идет, идет к лучшему». Такая присказка, что ли, была у Льва Николаевича. Хорошо, правда?
Глаза у Мити сузились, и прямые редкие ресницы, словно маленькие пики, устремились на Лену.
— Выходит, если меня не пускают на паровоз, это к лучшему? Далеко уедешь с такой присказкой!
— Это же Толстой так говорил, зачем же сердиться?
— Вовсе я не сержусь, — проговорил он, поднимаясь из-за стола. — Тороплюсь я…
Спустя несколько минут он уже шагал по горноуральским улицам с такой скоростью, что наверняка мог бы заработать похвалу скороходов братьев Знаменских. Лишь возле одноэтажного кирпичного здания, пристроенного к конторе депо, сбавил шаг и в комитет комсомола вошел, успев отдышаться и вытереть сырой лоб.
Это была большая комната с широким закопченным окном. По всему было видно, что хозяевам некогда думать об уюте. Рядом с неуклюжим сейфом, заставленным призами физкультурников — кубками разной формы и величины, за небольшим столом сидела тоненькая девушка лет семнадцати, с короткими, торчащими в разные стороны, словно рожки, косичками — технический секретарь.
В углу, за другим столом, прикреплено к стене развернутое вишневое знамя со склоненным древком. На мягкую, выпуклую складку знамени падал солнечный луч, и плюш светился раскаленным металлом. На столе — ни бумажки, обе чернильницы закрыты медными крышечками — крохотными рыцарскими шлемами. Комсорг, наверное, еще не появлялся.
Когда технический секретарь повернулась к Мите, он увидел, что глаза ее косят. Девушка, вероятно, стыдилась этого и, разговаривая, наклоняла голову.
— Урусова работала в ночь, — сказала она, глядя исподлобья. — Скоро будет. Сдаст паровоз и обязательно придет.
Митя взял со стола газету, присел к окну и стал ждать.
Вдруг он услышал запомнившийся ему грудной голос и поднялся, загремев стулом.
Маня быстро вошла в комнату, высокая, ладная, с гордо посаженной головой и покатыми округлыми плечами. Митя отметил, что она вовсе не так уж велика и громоздка, и, должно быть, прозвище «Полторы Мани» — произведение какого-то злого языка…
С ее появлением все в комнате пришло в движение: и технический секретарь, и плакаты, зашуршавшие на стенах, и парусиновая гардина на окне, и сам воздух.
— Привет, Надюшка! Что у нас нового? Зубки, я вижу, прошли?
— К тебе товарищ, — сказала Надя, любовно поглядывая на Урусову.
Маня поставила в угол сундучок и легким движением поправила коротко остриженные мягкие каштановые волосы.
Урусова слушала Митю, не сводя с него больших голубовато-серых глаз, в которые он не решался заглянуть.
— Толково! — сказала Маня, быстро уловив суть рассказа. — Помогаешь фронту, получаешь специальность. Отлично! — И мечтательно откинула голову: — Вот бы все так в каникулы!
— Как раз! — криво усмехнулся Митя и передал свой разговор с Горновым.
На лицо Урусовой упала тень. Но ненадолго.
— Вообще-то он, конечно, прав. Но ведь можно попробовать. И как люди не понимают, просто жуть! — Она хлопнула по столу кулаком. — Ничего, сразимся!
Бороться со всякого рода несправедливостью было одним из любимых дел Мани Урусовой. Для этого у нее всегда находились и охота и время. Комсомольцы паровозного депо считали это ее призванием. К ней шли со своими горестями и обидами не только сверстники, но и люди, давно перешагнувшие комсомольский возраст. Слушая рассказ о какой-нибудь несправедливости, она мгновенно вспыхивала и уже не теряла «накала», пока не одерживала победу. Поражений она почти не знала…
Урусова ненадолго задумалась, потом решительно повернулась к Мите:
— Где я видела тебя?
