как мир закон неизбежности будет по-прежнему что-то значить для меня.
Я должен приземлиться.
Я не приземляюсь.
Потому что где-то на полпути к земле Уолтер перестает существовать, тогда кто же, по-моему, должен приземлиться?
И тогда я поднимаюсь.
Я вас совсем запутал? Что ж, извините, но не вижу причин, почему у вас должно быть больше ясности в отношении моего положения, чем у меня самого.
Ладно, так и быть, я постараюсь изложить все предельно просто. Кто-то поднимается, и этот кто-то – я, но не Уолтер. А тело остается лежать на земле. Потому что оно принадлежит Уолтеру, а он мертв.
Так лучше? Хорошо. Я знал, что смогу внести ясность.
По-моему, обычно души не «поднимаются». Они, скорее, летают, парят над землей или что-то в этом роде. Они ведут себя совсем не так, как тела. Мне кажется, моя душа переживает момент замешательства. Что-то вроде кризиса личности. Я оглядываюсь на лежащее тело. Кого это еще угораздило погибнуть? И куда, черт возьми, делось полбашки? Не могу себе представить.
Я наблюдаю за тем, как Эндрю пытается оттащить тело. Напрасно рискуя своей жизнью.
На меня снисходит озарение. Я понимаю, кто я есть. Что могу сделать. И что делать не должен. Ко мне приходит какое-то особое чувство свободы. Никаких слов не хватит, чтобы описать вам его.
Я наблюдаю за тем, как Эндрю, пригибаясь под пулями, волочет обезглавленное тело, как будто оно что-то значит.
Я вижу его вину, ярость и боль, но не сиюминутные, а безграничные, как бы продленные в бесконечность. Это зрелище не вызывает у меня тревоги. Оно, как ни странно, удивительно красиво. Эндрю делает то, что необходимо делать, и даже его муки и страдания – особенно они – это прямо совершенство.
А что до меня, так я свободен.
Я взлетаю.
Над джунглями, которые больше не воняют и не угрожают мне. Над верхушками миллионов пальм. Над сине-зеленой гладью океана.
Все хорошо.
Можно продолжать.
Тем более что мы находимся в самом начале.
Неважно, верите вы всему этому или нет. Неважно не только для меня, но и для всего остального. События не ждут, пока вы в них поверите Они просто происходят.
Бог никого не посвящает в свои планы.
Он делает то, что делает, а вы можете либо приветствовать его деяния, либо утешаться своим неверием.
К тому же вы все это знаете. Просто забыли.
Глава вторая
Майкл
В шесть утра он заходит в первую теплицу, с удовлетворением вдыхает знакомый аромат. Благоговейно, словно в церкви, бредет меж высоких рядов, неясно проступающих в тусклом свете.
В первую очередь он проверяет самые высокие растения – те, чьи верхушки могут упереться в крышу, отпечатавшись на ней характерным узором листьев, который хорошо просматривается с высоты птичьего полета.
Вот-вот начнется страдная пора. Адское время года. Сезон, когда кишки холодеют от звука мотора. Любого мотора. Сезон, когда молишь Бога, в которого никогда по-настоящему не веровал, убеждаешь Всевышнего в том, что твое единственное желание, – пережить этот период, клянешься, что больше никогда ни о чем его не попросишь. Ни о каких благах. Божишься, что на следующий год будешь выращивать в теплицах только органику. Уже много лет подряд Майкл следовал этому ритуалу и не собирался нарушать его сегодня утром.
Битый час он обрывает листья вокруг набухших бутонов. Им, как детям, нужен свет и свежий воздух.
Пауки соткали затейливую паутину по углам и между длинных стеблей, и капельки утренней росы висят на каждой ниточке их творений, придавая им еще большую красоту и значимость. Почва мягко проваливается под его ногами, вызывая ощущение комфорта.
Он направляется к следующей теплице, поднимает глаза, и все меняется. Картина, настроение – все. Он как будто попадает в другой мир. И громким криком выплескивает свою ярость: «О, черт! Проклятье, проклятье!»
Он бежит к третьей теплице, четвертой. Его взгляд скользит по верхушкам растений. По бесценным, усыпанным бутонами верхушкам. И по тем опустевшим стеблям, где эти верхушки были еще только вчера.
Половины урожая как не бывало.
Половину урожая попросту украли.
В этот момент Майкл понимает, что его парник наполовину опустошен.
Деннис, находившийся, должно быть, на плантации киви, прибегает на крик.
– Что, черт возьми, случилось, Майкл? Замолчи, не хватало, чтобы соседи вызвали шерифа?
Майкл ничего не произносит, только показывает пальцем. Деннис поднимает глаза на ободранные растения. Видит то, что уже увидел Майкл. Что бесценные верхушки безжалостно срезаны минувшей ночью.
– О черт, старик. Мы разорены.
– Молчи, Деннис.
– Во всяком случае, этого никто не слышал.
Деннис протягивает ему ружье, причем так осторожно, будто опасность в большей степени исходит от Майкла, а не от оружия.
– Ты хоть знаешь, как обращаться с этой штуковиной?
– Черта с два. Ни разу в жизни не держал в руках оружия.
– Ну тогда давай покажу.
Ремнями он привязывает ружье к стволу дерева авокадо.
Ранние вечерние сумерки кажутся теплыми и странными, в них ощущается какое-то движение, не свойственное природе. Но, по правде говоря, Майкл мертвецки пьян, так что по собственным ощущениям ему трудно судить о том, что происходит на самом деле.
– А теперь смотри. Снимаешь с предохранителя. Вот спусковой крючок. Усек? Ты можешь стрелять только вверх. Я тут же прибегу и помогу тебе справиться с ними, правда, боюсь, к тому времени их уже след простынет. Предупреждаю тебя, старик, эта штука имеет одну особенность.
– Что?
– Она здорово бьет по ушам.
– Не понял.
– Громко стреляет, вот что.
– А, хорошо.
Деннис качает головой. Потом уходит, перепрыгивая через деревянную изгородь, оставляя Майкла в одиночестве под лунным светом.
Майкл оценивает свои ресурсы. Ружье. Бутылка вина. Спальный мешок. Фонарик. Три папиросы с марихуаной. Спички.
Он закуривает, делает глубокую затяжку, потом надолго прикладывается к бутылке. В свете полной луны отражаются тени от деревьев авокадо, которыми усыпан склон холма. Под порывами теплого ветра Санта Ана подрагивают стены его укрытия. Слух с особой остротой воспринимает звуки ночи. Шум падающих листьев напоминает журчание воды. Или отдаленные аплодисменты.
Он уже знает, что дерево авокадо, длинные ветви которого свисают до самой земли, служит хорошим укрытием. Если незваные гости вернутся за остатками урожая, он сразу увидит их. А они его – нет. Они
