Хотела бы я наблюдаться у такого заботливого врача, когда была беременна Алексом! Я вспоминаю небрежного юнца, который и беременности бы моей не заметил, не сообщи я о ней с порога.
— Но если начнет противиться, то это здорово, — замечаю я, отгоняя неприятное воспоминание. — Если она заговорит, я имею в виду… Ох, Дэвид, она почти ничего не ест, не может о себе позаботиться. Мы здесь уже неделю, мою ее, вожу в туалет. Что с ней?
Дэвид смотрит на протертый ковер. Я помню, как еще в детстве бегала по его узорам.
— Без результатов анализов я ничего не могу сказать. Возможно, она пережила травму…
— Несчастный случай?
— Бывают и другие травмы, — говорит он. — Необязательно физического плана. Надеюсь, томография выявит, в чем проблема.
Мы идем вниз по лестнице. Дэвид непринужденно обнимает меня за плечи. Мне уже не так тоскливо.
— Я изучил медицинскую карту твоей матери. Ничего серьезного. За последние десять лет она всего пару раз наносила визит доктору Дэйлу, моему предшественнику, да и то из-за ерунды. Я начал работать в медицинском центре этой осенью, ко мне она пришла лишь однажды, незадолго до Рождества, у нее воспалился палец. В остальном же никаких жалоб, она была абсолютно здорова.
— Палец?
Мы снова на кухне, в сердце старого фермерского дома. Дэвид садится на старый диванчик рядом с камином. Мне приятно смотреть на него, но тут вспоминается Марри, который тоже всегда сидел на этом диване.
— Воспаление кутикулы. Заурядный нарыв. На всякий случай я выписал антибиотики.
Я задумываюсь. Мама никогда не упоминала про нарыв на пальце. В последний раз мы болтали исключительно о Рождестве, мама рассказала, какие подарки купила для Алекса и Флоры, а я отчитала ее, поскольку обожаю сюрпризы. Еще я пообещала испечь пироги с мясом. Потом мама поболтала с внуком. Словом, все было как обычно.
— Она никогда не упоминала, что у нее болит палец.
— С ним уже все в порядке. Антибиотики помогли.
— Неужели обычный нарыв на пальце мог стать причиной такого состояния?
Дэвид улыбается наивности моего вопроса, но улыбка тут же исчезает с его лица, когда он замечает мое беспокойство.
— Нет, Джулия. Подозреваю, причина намного серьезнее.
Каким-то образом я оказываюсь на диване рядом с Дэвидом. Так мы и сидим, беседуем, пьем чай, и постепенно выясняется, что у нас много общего. Проходит час, и он приглашает меня на ужин. Дэвид говорит, что хотел бы лучше узнать меня. Я киваю, соглашаясь, и вдруг осознаю, что впервые целый час не думала о Марри.
Мэри
Я люблю жить одна. Но одна — не значит в одиночестве. В доме столько привидений, что хватило бы на целую деревню. Воспоминания, которые хранят эти стены, наполняют мои глаза слезами, а от смеха по лицу разбегаются морщинки. В общем, как бы я ни стремилась к уединению, мне оно не дано. Обрывки счастья заставляют меня жить, но при этом я так стискиваю кулаки, что костяшки белеют от напряжения. Я искусно иду по канату — он столь туго натянут, что может порваться от легчайшего дуновения ветерка. Но я пообещала себе, что никогда не упаду. Больше никогда. Еще у меня есть животные. Число их постоянно меняется — в основном я держу кур и коз. И разумеется, Мило, мой старенький лабрадор. Он хозяин в доме и отвечает за то, что здесь происходит. Когда-то я завела овцу редкой породы, но она сдохла. Между болотцем на восточном пастбище и деревенским прудом ежедневно маршируют мои уточки. У меня жили коты, кролики, шетландский пони — когда Джулия была девочкой — и целая стая собак.
И дети. Целые орды перебывали здесь за долгие годы. Дети стали лекарством, хотя поначалу я этого не понимала. Джулия повзрослела, и мне понадобилась какая-то новая цель, занятие, на котором я могла бы сосредоточиться. Тогда-то в нашу счастливую и размеренную жизнь проникли дети, нежеланные чужие дети. Плохие дети. Трудные дети. Сбежавшие из дома. Испуганные. Забитые. Несчастные. Временное опекунство — вот как называется моя нынешняя жизнь. Порой мне требуется передышка. Иногда я вспоминаю всех своих детей и думаю, что если сложить их вместе, то получусь я сама. Они помогли мне избавиться от боли. В общем, я никогда не бываю совсем одна.
Бренна и Грэдин. Такое впечатление, что родители высыпали горсть случайных букв-фишек из игры «скраббл» и составили из них имена. Ко мне они приехали на пару месяцев. Отец избивал их с тех пор, как они научились ходить, а три дня назад мать подожгла дом. Она сделала это для того, чтобы спасти детей, — попыталась вырвать прежнюю жизнь с корнем, в клочья разорвать привычный ход вещей. Мне же нужно собрать эти клочки, соединить и подарить детям покой. В конце концов, это лучшее, что я могу для себя сделать.
Иногда мне трудно поверить, что такое происходит в старой доброй Англии. Бренна и Грэдин родились и выросли в Кембридже, городе, буквально пропитанном образованием и культурой, возможностями и надеждами. Они росли среди живописных пейзажей, тут и туристические тропы, и прекрасные реки, и таинственные болота. Да и до моря рукой подать. Но вместо счастливого детства им достался отец, на корню погубивший все их надежды, задавивший счастье в зачатке. А моя задача — научить их нормальной жизни. Самые простые, обыденные вещи могут стать для них ключом к будущему. И думаю, у нас все получится.
Я десятки раз видела таких, как Бренна с Грэдином. И каждый раз, когда я помогаю исцелиться одному из них и нежно подталкиваю его к будущему, излечиваюсь и я сама, пусть самую малость. Но я немного опасаюсь, что даже несчастные дети всего мира не исцелят меня полностью.
Увидев Бренну и Грэдина, я с первой же минуты поняла, что придется нелегко.
Утром обнаружилось, что из жестянки в кухонном шкафчике пропало тридцать фунтов. Деньги, отложенные на развлечения.
— Где Бренна? — спрашиваю я у Грэдина, посасывая палец. Побаливает уже несколько дней.
Я вижу, что мальчику хочется сказать правду, но он попросту не способен на это. Он пожимает плечами. Я чувствую запах немытого тела.
— Ты принял душ утром? — Я рассматриваю палец.
Парень снова пожимает плечами.
— Это ты взял деньги?
— Нет.
— Бренна?
— Нет.
— Я отложила их для вас на выходные. Вы могли бы пойти в кино и перекусить в кафе. Съесть пиццу, например. (Он уже успел сообщить, что пицца — любимая его еда.)
Грэдин ухмыляется и начинает насвистывать. Я-то думала, он признается, выходит, ошиблась. Слишком тороплюсь.
— Крошка, — мурлычет он, оборачиваясь к двери. Прибыла его сестра. Грэдин улыбается ей, ему шестнадцать, и он на два года старше ее, но запросто могло бы быть и наоборот. — Слушай, Крошка, она тут болтает, мы, типа, ее деньги стырили.
У Грэдина мягкий, детский голос, круглые сглаженные согласные, а гласные словно обернуты фланелью.
— Как же! Мы ничего не брали. — Бренна, напротив, яркая, как нарядная пуговица. Она кладет руки на плечи брата. — Сами, наверное, потратили. — Во взгляде ее вызов.
— Я так не думаю, — спокойно говорю я, наблюдая за ними, за каждым сокращением лицевых мышц, за каждым движением век, за руками Бренны, лежащими на плечах Грэдина.
Пальцы девочки впиваются в мускулы брата. Ложь — это искусство.
