— Мэмми может в любое время вызвать любой корабль — она очень важная особа. А потом полчаса маневрирования в атмосфере — и все дела. Все происходит в реальном времени, и никаких парадоксов.
Я напряженно пытался переварить это.
Двадцать семь лет, световых лет, они покрывают за час, да еще при этом получают выговор за опоздание. Этак соседи по кладбищу дадут д-ру Эйнштейну прозвище «врунишка Альберт».
— Но как? Каким образом?
— Ты знаком с геометрией, Кип? Не с Евклидовой, конечно, а со стереометрией?
— Как тебе сказать… Пытался разобраться в открытых и замкнутых поверхностях и читал популярные книги доктора Белла…
— По крайней мере, ты не отмахнешься сразу, если услышишь, что прямая линия вовсе не обязательно является кратчайшим расстоянием между двумя точками. Потому что это неверно, Кип, все пространства соприкасаются. Их можно уложить в ведро, запихнуть в наперсток, если найдутся правильные совмещения.
Очень туманно я представил себе Вселенную, втиснутую в кофейную чашку; плотно сбитые ядра и электроны, по-настоящему плотно, а не как в тонком математическом призраке, который, как считают, представляет собой даже ядро урана. Нечто вроде «первородного атома» — к этому термину прибегают некоторые философы-космисты, пытаясь объяснить расширяющуюся Вселенную. Что ж, может, она одновременно и сжимается, и расширяется. Как парадокс квантовой теории — волна не может быть потоком частиц, а частица не может быть волной, тем не менее все на свете является и тем и другим. Тот, кто не верит в корпускулярно-волновой дуализм, вообще может по этому поводу не беспокоиться и не верить ни во что, даже в собственное существование.
— Сколько измерений? — еле спросил я.
— А сколько, по-твоему?
— Двадцать, наверное. По четыре на каждое из первых четырех, чтобы по углам просторнее было.
— Двадцать — это даже не начало. Я сама не знаю, Кип, и геометрии я не знаю тоже, мне только казалось, что я ее знаю. Поэтому я пристала к ним, как репей.
— К Мэмми?
— Да нет, что ты! Она тоже не знает. Ну, только в той мере, чтобы вводить и выводить корабль из складок пространства.
— Всего-то, — хмыкнул я.
Надо было мне заняться усиленным обучением маникюру и ни за что не поддаваться на уловки отца получить образование.
Ведь этому конца нет: чем больше знать, тем больше остается неизвестного.
— Скажи-ка, Крошка, ведь ты знала, куда маяк посылал сигналы, правда?
— Кто, я? — Она приняла невинный вид. — Как тебе сказать, в общем, да.
— И ты знала, что мы полетим на Вегу?
— Ну… если бы сработал маяк, если о нам удалось послать сигнал вовремя.
— А теперь вопрос на засыпку. Почему ты ничего мне не сказала?
— Видишь ли… — Крошка всерьез решила разделаться с пуговицей. — Я не знала, насколько хорошо ты знаком с математикой. И ты ведь мог упереться и решить, что ты взрослый и все знаешь лучше меня. Ты ведь мне не поверил бы?
— Наверное, и не поверил бы. Но если у тебя еще раз появится желание что-нибудь от меня утаить «ради моего собственного блага», не делай этого. Я знаю, что я не гений, но я постараюсь проявить достаточно здравомыслия и, может быть, еще на что-нибудь пригожусь, если буду знать, что у тебя на уме. И перестань вертеть пуговицу.
Крошка постепенно ее отпустила.
— Хорошо, Кип, я запомню.
— Спасибо. Мне сильно досталось?
— Сильно.
— Их корабли могут мгновенно преодолеть любое расстояние. Почему ты не попросила их доставить меня домой и быстро отправить в больницу?
Крошка замялась. Затем спросила:
— Как ты сейчас себя чувствуешь?
— Прекрасно. Только ощущаю, что мне давали наркоз или что-то в этом роде.
— «Что-то в этом роде», — повторила она. — тебе кажется, что ты поправляешься?
— Я уже поправился!
— Нет. Не поправился. — Она пристально посмотрела на меня. — Сказать тебе все по правде, Кип?
— Говори.
— Если бы тебя доставили на Землю, в самую лучшую больницу, которая у нас есть, ты был бы сейчас инвалидом, ясно? Безруким и безногим. А здесь ты скоро будешь абсолютно здоров. Тебе не ампутировали ни одного пальца.
Хорошо, что в какой-то мере Мэмми подготовила меня. Я спросил только:
— Это правда?
— Да. И то и другое. Ты будешь абсолютно здоров. — Лицо ее вдруг задрожало. — Ты был в таком ужасном состоянии! Я видела.
— В ужасном?
— Да. Меня потом кошмары мучили.
— Плохо, что они тебе разрешили смотреть.
— Она не могла запретить. Я — ближайшая родственница.
— То есть как? Ты что, выдала себя за мою сестру?
— Но я ведь действительно твоя ближайшая родственница.
Я хотел было обозвать ее нахалкой, но вовремя прикусил язык. На расстоянии 160 триллионов миль мы с ней были единственными землянами. Так что Крошка оказалась права, как всегда.
— И поэтому мне пришлось дать разрешение, — продолжала она.
— Разрешение на что? Что они со мной сделали?
— Сначала погрузили в жидкий гелий. И весь последний месяц, пока ты оставался там, использовали меня как подопытного кролика. Потом три дня назад, три наших дня, тебя разморозили и начали над тобой работать. С тех пор ты быстро поправляешься.
— И в каком же я теперь состоянии?
— Как сказать. Регенерируешься. Это ведь не кровать, Кип. Только выглядит так.
— Что же это?
— В нашем языке нет эквивалента, а их ноты я не могу воспроизвести — тональность слишком высока. Но весь дом, начиная отсюда, — она похлопала рукой по кровати, — и до комнаты внизу, занят оборудованием, которое тебя лечит. Ты опутан проводами, как эстрада клуба электронной музыки.
— Интересно бы взглянуть.
— Боюсь, что нельзя. Кип, ты жё не знаешь! Им же пришлось срезать с тебя скафандр по кускам.
Это расстроило меня куда больше, чем рассказ о том, в каком я был плачевном состоянии,
— Что? Они разрезали «Оскара»? Разрезали мой скафандр?
— Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты все время говорил с «Оскаром» и сам себе отвечал. Иногда я думаю, что ты — шизоид, Кип,
— Ты запуталась в терминах, коротышка. Скорее уж у меня раздвоение личности. Да ладно, ты ведь сама параноик.
— Подумаешь, я уже давно это знаю. Но я очень хорошо приспособленный параноик. Хочешь увидеть «Оскара»? Мэмми знала, что ты о нем спросишь, когда проснешься.
Она открыла стенной шкаф.
— То есть как? Ты же сказала, что его разрезали!
