У последней черты вспоминая совсем не ее.
А потом будет май и парадная тяжесть мундира,
Но победный салют поездам не задержит разбег…
«Полевая жена», фронтовая жена командира
Вновь заплачет от счастья, с которым простится навек.
После грохота канонады тишина бьет по ушам взрывом тяжелого снаряда, и живые – те, кому в очередной раз удалось обыграть ненасытную старуху смерть, – чувствуют себя заново рожденными. С детским любопытством смотрят они на мир, надевающий свой желто-багряный осенний наряд, и с детской жадностью спешат попробовать его на вкус. Могучи законы природы и жизни, и никакая война не в силах их отменить.
…Начало осени сорок четвертого на Львовщине, на землях, принадлежавших некогда польскому вельможе графу Потоцкому, выдалось теплым. Огненная топь страшной войны ненадолго выпустила людей из своих цепких объятий, и люди спешили надышаться впрок, перед следующим погружением в кровавый омут. Нырять туда не хотелось – конец войны уже брезжил, это было видно по всему, в том числе и по триумфальному оттенку приказов Сталина, – но оставалось незыблемое «Кто, кроме нас?», и солдаты русские ждали приказа, чтобы снова идти в огонь. А пока они просто
Павел с группой офицеров дивизиона побывал во Львове – древний город, почти не затронутый войной, того стоил. Дементьев бродил по его узким улочкам, где с трудом могли разъехаться два экипажа, любовался строгой готикой костелов, часовней Баимов, гротом со львами на горе Высокий Замок, памятниками поэту Адаму Мицкевичу и первопечатнику Ивану Федорову – жила в душе воина тяга к прекрасному. Втайне он надеялся, что вновь отдернется завеса памяти и опять приоткроется дверь в прошлое, как это случилось с ним в Приднестровье, но тени прошлого безмолвствовали.
Прошлое молчало, зато рядом переливалось всеми красками жизни настоящее. Штаб дивизиона стоял несколько дней в селе Яворив, разместившись в школе. Директором школы был пожилой поляк интеллигентного вида, живший неподалеку от нее в собственном доме с женой и служанкой. По инициативе Прошкина, налаживавшего «отношения с местным населением», Дементьев приглашал пана директора в гости, сманивая его русской водкой и украинским борщом, но поляк отнекивался, ссылаясь на язву желудка.
Зато жена его, пани Гражина, весьма эффектная «язва» лет двадцати четырех, была не прочь пообщаться с «господами русскими офицерами» и охотно принимала приглашения на обед. Наблюдая за ее движениями, мимикой, блеском глаз, Дементьев быстро и безошибочно определил, что темпераменту этой особы позавидует ансамбль африканской песни и пляски: пани Гражина прямо-таки излучала зовущие флюиды. «Да, – подумал Павел о болезном пане директоре, – с такой супругой не то что язву желудка, инфаркт в два счета заработаешь!» Офицеры общались с Гражиной на смеси польского, украинского и русского языков, но это не помешало Павлу понять, что очаровательная пани предпочитает его другим гвардейцам.
– А ведь ясновельможная наша на тебя нацелилась, Паша, – подтвердил его гипотезу Гиленков. – Завидую тебе – какая женщина!
Дементьев и сам это видел: Гражина кокетничала с ним напропалую, пустив в ход весь арсенал извечных женских уловок, предназначенных дать понять мужчине, что дама к нему «неровно дышит».
– Пан капитан, – спросила она однажды, – скажите, как военный человек, где лучше ховаться, если налетят немецки самолеты?
– Лучше всего в подвале школы, – ответил Дементьев, оценив обстановку и немного подумав.
– Покажите, – тут же потребовала Гражина.
В довольно просторном подвальном помещении, заваленном бочками, ящиками, баулами и банками со съестными припасами, было полутемно. Гражина бурно дышала, ее пышная грудь так и норовила выскочить из платья. Прекрасная пани, изображая испуг, взяла Павла за руку и стиснула ее так, словно «немецки самолеты» не только уже налетели, но и сбросили бомбы, которые вот-вот угодят прямо в этот уютный подвал. И тогда Павел обнял Гражину и крепко поцеловал, прикидывая, как бы ему половчее уложить ее на очень кстати подвернувшийся объемистый тюк с какими-то тряпками. Гражина страстно ответила на его поцелуй, но стоило только Дементьеву начать развивать наступление, как она вырвалась вдруг из его объятий и горячечно зашептала:
– Матка Боска, спаси меня! Не можу я, пан капитан, никак не можу!
– Почему, Гражина? – изумился Павел.
– Я мужняя жена, и Бог меня не простит, если я изменю мужу. Грех это большой! Вот если бы я была церковью разведена или вдова, тогда б я с радостью была бы твоя душой и телом, а так – не можу я, никак не можу. Грех это, грех…
«Ну, душа твоя мне как-то ни к чему, – подумал Дементьев, – а вот тело… Оно у тебя любого с ума сведет».
Однако он вынужден был отступить на исходные позиции: предложение быстренько сделать Гражину вдовой выглядело бы неуместным, а мысль о насилии Павлу даже в голову не приходила.
До сих пор он и не предполагал, что католическая церковь имеет в Польше такое влияние на души людей. Павел относился скептически к ее служителям, и на то были у него основания.
Во время боев на Западной Украине они с комдивом Власенко гостили в селе Петриков у местного ксендза. Ксендз оказался личностью интересной: он хорошо разбирался в политике, был образован, прекрасно говорил по-русски и ненавидел «швабов» – так поляки называли немцев. Но царапнула Дементьева в его поведении тень фальши, когда ксендз, воздев очи г
А совсем недавно, во Львове, Дементьев услышал легенду о женском католическом монастыре, расположенном недалеко от площади Рынок. У монахинь этого монастыря вдруг начали рождаться дети, что повергло в крайнее изумление и все местное католическое начальство, и далекий Рим. Проникнуть в монастырь лицу мужского пола было невозможно, да и монашки категорически отрицали плотскую связь с мужчинами. Правда, они упоминали о каких-то эротических сновидениях, однако красивая версия безгрешного зачатия почему-то не нашла отклика в сердцах высших церковных иерархов. Дело о таинственном рождении детей расследовалось комиссией Ватикана во главе с папским нунцием, но докладывать Святейшему Престолу в результате оказалось нечего.
Тайну раскрыл умирающий настоятель соседнего мужского монастыря, исповедуясь на смертном одре. Оказалось, что его монахи много лет рыли подземный ход из мужского монастыря в женский, а по окончании саперных работ начали тайком посещать по этому ходу своих «коллежанок». По официальной версии, папский нунций не предал эту тайну огласке, пожалев бедных монахов и монахинь, но скорее всего, он просто оказался умным человеком и решил не расшатывать устои веры обнародованием такого прискорбного факта. В итоге все свелось к «безгрешному зачатию» – по распространенным нунцием слухам, дети в монастыре рождались исключительно «по воле божьей».[3]
Понятно, что оба эти случая не слишком убедили Дементьева в том, что католическая церковь способна обуздать любовную стихию, однако случай с Гражиной доказывал именно это. Прекрасная пани, прощаясь с Павлом, пролила горючую слезу, но так и осталась для него чисто платоническим воспоминанием.
А Гиленков, которому Павел рассказал историю своей «любви» с очаровательной и темпераментной, но истово верующей полячкой, заметил философски:
– Да, Паша, женщина – существо загадочное.
Война – это смертельная игра мужчин, и женщинам, не сумевшим остаться в этой кровавой игре зрительницами, отводится роль или жертв, или призов. Все так, но стальной гребень Великой Войны нещадно проредил мужскую часть населения России, и женщинам пришлось сменить
