— Я сказал ей, что думаю, Говард. Даже если я ошибаюсь, я имею на это право. — НОЖ произнес это с такой непоколебимой уверенностью, словно цитировал Евангелие, с которым привык сверять все свои поступки.
— Верно, я и не оспариваю это, — отозвался Ингхэм, опускаясь в скрипящее кожаное кресло. — Однако вы без всякой надобности расстроили ее.
— В каком смысле — расстроил ее?
— Она набросилась на меня с вопросами. Но я не знаю, что за араб приходил тогда, ночью. Его лица я не видел, и то, что это был Абдулла, — всего лишь догадка. Она основана на исчезновении Абдуллы, хотя, если следовать логике, не исключена возможность, что он исчез сам по себе, например, взял и убрался из города, и что, возможно, кричал кто-то другой, кто наткнулся на что-то в темноте или кого треснули по башке, и что тогда ночью вообще никого не убили. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду?
НОЖ задумался, но продолжал стоять на своем:
— Возможно, но вы же сами знаете, что это не так.
— Да откуда же мне это знать? Тут вы опираетесь на косвенные — и весьма зыбкие — улики.
— Говард, вы должны были открыть дверь, по крайней мере, выглянуть из окна. Этот крик разбудил вас. Любой на вашем месте поинтересовался бы, что там за крик в два часа ночи? Ваши соседи утверждают, что они слышали, как захлопнулась именно ваша дверь.
Ингхэм понимал, что их бунгало стояло совсем близко от его, не более чем в двадцати пяти — тридцати футах от его входной двери, хотя она и находилась с противоположной от их бунгало стороны. И если его соседи еще не спали, то они должны были слышать, как приходили парни из отеля.
— Неудивительно, что, зная об этих фактах, ваша девушка проявляет любопытство, Говард… — НОЖ, похоже, с трудом подбирал слова, но Ингхэм не собирался ему помогать. — Она чудесная девушка, очень милая. И она так много значит для вас. Вы обязаны быть с ней честным до конца.
Ингхэм испытывал неприятное ощущение, не посещавшее его со времен юности, когда он рылся в старых религиозных книгах, принадлежавших, по всей видимости, еще его прапрадедам. «Покайтесь в своих грехах… обнажите душу перед Господом…» Вопросы и ответы предполагали, что все грешны с самого рождения, но что это были за грехи? Самое худшее, что смог припомнить о себе Ингхэм, так это мастурбация, но поскольку примерно в то же время он просматривал книгу по психологии, в которой говорилось, что это вполне естественное явление, то что оставалось тогда? Ингхэм не рассматривал свой поступок как грех или преступление — да откуда могло следовать, что он вообще убил этого араба? Пока кто-нибудь не обнаружит труп, это всего лишь догадка.
— Я рассказал вам все, что мне известно о той ночи, — сказал Ингхэм. — И мне не нравится, что Ина встревожена вашими наговорами, Фрэнсис. Разве в этом есть какая-то необходимость? Зачем портить ей удовольствие от отпуска?
— О, она понимает, что я имею в виду, — спокойно возразил НОЖ. Он так и не стал садиться. — Видите ли, она девушка с высокими моральными принципами. Мне не хотелось бы прибегать к слову «религиозная», но у нее есть определенные понятия о Боге, о чести.
НОЖ выглядел нелепо в роли проповедника на кафедре — эдакий босоногий и голоногий Иоанн Креститель, размахивавший банкой с пивом.
— Я понимаю, что вы имеете в виду. Ина сказала мне, что в последнее время обратилась к церкви. — Ингхэм не хотел признаваться, как мало она говорила ему об этом; его раздражало, что, поощряемая НОЖем к разговорам на эту тему, она могла рассказать ему значительно больше. — У нее, если можно так выразиться, есть свой крест — ее брат-инвалид, которого она очень любит.
— Но ей известно, чего стоит чистая совесть.
«И мне тоже», — едва не вырвалось у Ингхэма. Этот разговор одновременно раздражал его и нагонял скуку.
— Вам с Иной надо пожениться, — заявил НОЖ. — Я знаю, она очень любит вас. Но сначала, Говард, вам следует разобраться с самим собой, потом уже с Иной. Вы считаете, что сможете запрятать все это подальше, убрать с глаз долой — возможно, по той причине, что вы сейчас находитесь в Тунисе. Но вы не такой, Говард! — Теперь НОЖ вещал, как если бы выступал с одной из своих проповедей.
— Послушайте, — сказал Ингхэм, вставая. — Похоже, вы обвиняете меня в том, что это я ударил ночью того старого негодяя. И может, даже убил его. Так почему бы вам не заявить об этом прямо?
НОЖ кивнул, заулыбавшись другой своей улыбкой — мягкой, задумчивой и преувеличенно внимательной:
— Ну хорошо, я скажу это. Я считаю, что вы чем-то швырнули в него или чем-то ударили — не стулом, нет, французы говорили, что грохот был металлический, вроде стука упавшей на плиты пишущей машинки. И я считаю, что тот человек умер на месте или же скончался потом. Я также думаю, что вам стыдно в этом признаться. Но вы что-то знаете?
Ингхэм дал ему выдержать драматическую паузу столько, сколько тому хотелось.
— Вы не обретете счастья, пока не разберетесь в самом себе. И Ина тоже не будет счастлива. Неудивительно, что она обеспокоена! Она может быть не менее искушенной жительницей Нью-Йорка, чем вы, но никому не дано избежать законов Божьих, правящих нашим бытием. И чтобы это понимать, не обязательно регулярно ходить в церковь!
Ингхэм молчал. Возможно, его слегка убаюкал весь этот поток слов.
— И вот еще что, — изрек НОЖ, дефилируя к входной двери и обратно. — Это ваша проблема. Она сидит внутри вас. И нет никакой необходимости вмешивать в это полицию. Именно этим ваш случай отличается от большинства подобных… несчастных случаев. Это сугубо ваша проблема — ваша и Ины.
«Но никак не твоя», — подумал Ингхэм.
— Совершенно справедливо, проблема моя, если, конечно…
— О, вы признаете…
— …если, конечно, эта проблема существует. Поэтому, Фрэнсис, я надеюсь, что, ради меня и Ины, вы прекратите наседать на меня. — Он говорил с нарочитым спокойствием. — Мне хотелось бы, чтобы наша дружба продолжалась. Но если это не прекратится, я просто не смогу поддерживать с вами прежние отношения.
— Ну хорошо! — НОЖ как ни в чем не бывало всплеснул руками. — Не понимаю, почему вы так это воспринимаете, ведь я всего лишь пытаюсь сделать все возможное, чтобы вы были счастливы… счастливы с девушкой, которая искренне любит вас! Ха-ха!
Ингхэм подавил свое раздражение. Ведь сердиться на такие слова так же глупо, как злиться на его записи! Ингхэм решил, что постарается больше не дергаться. И тем не менее перед ним был НОЖ, обращавшийся непосредственно к нему с обличением.
— Понимаете, мне больше не хочется говорить на эту тему, — заявил Ингхэм, чувствуя, что его терпение на пределе.
— Ага. Ну хорошо. Оставим все это вам и вашей совести, — торжественно произнес Адамс, словно изрек древнюю мудрость.
Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Ингхэма. Непробиваемо тупая и кроткая снисходительность Адамса была выше его сил. Не допив свою колу, он со стуком поставил свой стакан.
— Да, мне пора, Фрэнсис. Спасибо за колу. Но даже то, как Адамс выпроваживал его из своего бунгало, выглядело не менее противным. С легким поклоном придерживая дверь, он, сияя, смотрел на Ингхэма как на вновь обращенного, которого он только что напичкал своей пропагандой и который, вернувшись домой, переварит все и усвоит и в следующий раз станет куда покладистей. Перед тем как сесть в машину, Ингхэм заставил себя обернуться и, улыбнувшись, помахать на прощание Адамсу.
Теперь Ингхэму не терпелось поговорить с Иенсеном. Однако он решил, что глупо бегать от одного к другому. Поэтому, вернувшись домой, он не пошел к нему, несмотря на то что слышал звуки присутствия Иенсена наверху. Он снял брюки, плюхнулся на кровать и уставился в потолок. Адамс ни за что не оставит его в покое, решил Ингхэм, но ведь он не собирался до конца своих дней торчать в Тунисе. Если он захочет, то может уехать отсюда уже завтра, вместе с Иной. Но, увы, тогда это будет похоже на «бегство», а ему не хотелось давать Адамсу ни малейшего повода для удовлетворения. Он отер пот со лба. Перед тем как встретиться с Иной, придется окатить себя ведром воды. Или пойти на пляж и искупаться, но ему этого не хотелось.
