черно-белую, лицо уже изможденное. «Как открытка с видом городка, неожиданно пришло в голову Изабель. Бывает, очертания домов с неестественной резкостью выделяются на потемневшем фоне». Еще нашла свои фотографии, сделанные Алексой; переехав на Вартбургштрассе, Изабель отнесла коробку в бюро. Она отвернулась в сторону, чтобы Андраш, внимательно за ней наблюдавший, не увидел эти снимки. Кадр срезан чуть выше рта, красное махровое белье, животик слегка выступает вперед, ноги расставлены. Она разволновалась, поняв, насколько непристойны эти фотографии.
— Что там у тебя, детское порно? — поинтересовался Андраш.
Она не сумела сдержать смех, взглянув в его возмущенное, огорченное лицо.
— Когда за тобой завтра заезжать? — спросил он.
Дома делать было почти нечего. В коридоре три огромных чемодана, холодильник пуст, на белом кафельном полу крошки, но после ее отъезда придет женщина убираться, а ключ перешлет в бюро по почте, вот лежит плотный конверт с адресом и наклеенной маркой. Зазвонил телефон, Изабель показалось почти неуместным поднимать трубку; это была Гинка, потом телефон зазвонил снова, и это была Алекса, и наконец Ганс решил еще раз переспросить, как часто ему надо проверять почтовый ящик. Она выпила полбутылки красного вина, мечтая, чтобы Якоб приехал и сам забрал ее отсюда.
Потом наступило утро, и звонком снизу ее разбудил Андраш, с пакетами еды на завтрак поднялся по лестнице в квартиру, угрюмый, настороженный. Изабель закрылась в ванной, а он поставил кофейник на плиту, достал из шкафчиков чашки, тарелки. В холодильнике не было ничего, кроме баночки с каперсами. Тут люди всегда прощаются как-то мимоходом. Он вспомнил поцелуи будапештской родни, нарастающий рокот при любом уходе, понятом как прощание, о бесчисленных провожающих, о процессиях на пути к аэропорту, или к вокзалу, или даже к двери дома, когда он договорился с кем-нибудь поужинать в ресторане. «У вас там и покойников-то провожают потихоньку», — вздыхала мать. Слезы выступали у матери на глазах, когда она вспоминала про дядю Яноша и тетю Софи, про их последние дни и похороны, от которых не осталось ни фотографий, ни писем с соболезнованиями, ни списка тех, кто прислал цветы, ни следа последнего прости в воздухе. Он не хотел, чтобы Изабель уезжала. Хотел, чтобы она поняла, что значит прощание, прощание с ним, ведь он, наверное, вернется в Будапешт. Она вышла, их взгляды встретились. Произошла какая-то перемена. В первый миг подумалось, не рассердил ли он ее, и вдруг вспыхнула безумная надежда, и сердце замерло в блаженном испуге. Но нет.
Она не останется. В глазах ее читались напряженность, недружелюбие.
Проводив Изабель к контролю, Андраш вышел на улицу и стоял на холодном февральском ветру до тех пор, пока водитель автобуса, пожилой усатый человек, не спросил, чем ему помочь. Андраш, улыбнувшись, закивал, потом вежливо отказался от помощи и сел в следующий автобус.
В бюро он нашел записку от Сони: звонила Магда. Андраш пошел к ней ужинать и остался ночевать. В шесть утра тихо встав, стараясь ее не разбудить, выйдя в темноту, он понял, что именно увидел в глазах Изабель. Упрямо, лишь чуть наклоняясь, он двинулся навстречу дождю и ветру, потому что не мог смириться с неумолимой решимостью ее взгляда, устремленного в никуда. А она уже в Лондоне.
19
Самолет мягко коснулся земли, асфальтовая полоса стремительно неслась под колесами, и все, казалось, уже позади, как вдруг началась страшная бортовая качка, резкий толчок вправо заставил вскрикнуть ошеломленных пассажиров, которые мысленно уже поймали свои чемоданы на транспортере и заторопились к выходу, теперь не как пассажиры, а как прибывшие данным рейсом и, покидая здание аэропорта, тотчас о нем забывали, забывали о своих смутных страхах и сомнениях в безопасности.
— Террористы, — прошептал один, а другой и третий подхватили, кто-то громко и коротко вскрикнул, подпоясанные ремнями стюардессы, с трудом удерживая равновесие, забегали с места на место, обмениваясь непонятными знаками. Самолет все еще качало, репродуктор настойчиво повторял какую-то команду. Изабель выпрямилась и припала к иллюминатору, разглядела пожарные машины, одну и другую, и ей показалось, что моторы взревели громче. Снова из динамика раздалась команда, на этот раз неразборчивая, и следом треск. Одна стюардесса схватила микрофон, и, хотя ее губы, как видела через ряд Изабель, явно шевелились, не раздалось ни звука, и в самом страхе было что-то пронзительное, возбуждающее. Стюардесса отчаянно жестикулировала, жестами обращалась к Изабель, а та все сидела выпрямившись, но потом послушно наклонила голову с ощущением триумфа, победы над страхом. «Пена, — пронеслось в голове у Изабель, — они могли бы покрыть посадочную полосу пеной».
Наконец из репродуктора раздался голос: «Говорит командир рейса. Нет никаких причин для беспокойства, при посадке возникли неполадки с резиновыми покрышками колес. Просим пассажиров оставаться на своих местах, пристегнув ремни безопасности. Мы уже на стоянке». Но Изабель видела, что откуда-то идет дым. Пассажиры, кажется, перевели дух, выпрямили спины, стали переговариваться и смеяться. Самолет прокатился еще немного, потом тяжело осел и завалился вправо, но так медленно, что задел крылом лишь несколько метров асфальта, описав дугу и оставив глубокую царапину. Изабель вцепилась в спинку кресла. «А Якоб ждет и знать не знает, что со мной происходит», — мысленно удивилась она. Наконец самолет встал, кособоко опершись на крыло, так что пристегнутые ремнями пассажиры тоже полегли набок, как манекены с вывернутыми руками-ногами. Стюардесса сообщила, что их будут эвакуировать по специальному трапу — мера безопасности на случай взрыва, хотя взрыв почти полностью исключается. И тут самообладание пассажиров дало трещину, все они, толкаясь и пошатываясь, прорывались к аварийному выходу. Изабель одну из последних усадили на оранжевый трап, и она покатилась вниз чуть ли не весело, словно это и было ее настоящим прибытием в Лондон.
Когда-то она училась здесь в колледже, но ее знакомство с городом ограничилось студенческим общежитием, где ей пришлось тогда поселиться, тесными коридорами и тараканами, грязными раковинами и вонючим клозетом. Запахи, от которых перехватывало дыхание. Как-то она попыталась описать их Якобу: табачный дым, протухший жир, заплесневелые ковры там, где сквозь оконные щели просачивается дождевая вода. Ночью ютились всемером в крошечной комнатенке, пили водку, пока не напьются, блевали на пол, опаздывали на занятия, но какое дело преподавателям, пока им платят, пока им приносят рисунки в папках.
Пассажиры теперь оживленно, облегченно переговаривались, лезли в автобусы, одни ругались из-за опоздания, другие иронизировали по поводу их нетерпения, в автобусе разбился флакон духов, скоро начнут выдавать багаж, но Изабель, внезапно охваченная тоской, не стала ждать, выбежала в зал прилета. Там был Якоб. Какие-то слухи просочились, какое-то возбуждение, он крепко ее обнял и не выпускал из объятий. Так они и стояли в растерянности.
— А твой багаж? Закажем доставку? Что такое случилось, как ты теперь вернешься в зал выдачи?
Тяжело нагруженные тележки, дети, торопливые служащие аэропорта, бизнесмены объезжали их и обходили, большие семейства выступали медленно, им приходилось труднее, чем остальным, со всеми их куклами, рюкзачками, сумочками, которые то и дело падали с тележек, а еще мамочки с младенцами на руках, и под конец целая спортивная команда в белых с синим тренировочных костюмах. Положив руки на плечи Изабель, Якоб осторожно повернул ее к себе и поцеловал.
— Поехали домой… — попросила она. Чувствовала его руки, его дыхание. Но Якоб отвернулся, быстро переговорил с каким-то человеком в форме, и ей разрешили пройти к транспортеру, катавшему по кругу багаж, так что она вернулась с тремя чемоданами, совершенно разочарованная.
— Сейчас поедем домой, — заверил ее Якоб, толкая перед собой тележку. — Домой, а потом в паб, и еще сможем погулять.
Вся вторая половина дня у него свободна, Мод отправила его домой, хотя он возражал, так как после обеда Бентхэм обещал появиться в конторе. «Первый день вместе с женой!» Мод не переспоришь. Таксист аккуратно разместил чемоданы в багажнике. Небо было ясное, зато солнце — бледное, а пейзаж унылый. Деревья стояли голые, с легким пушком зелени, и ничто не согревало душу. Изабель взяла его за руку.
— Ну что, Андраш очень расстроился? — поинтересовался Якоб. Переход к новой жизни оказался сложнее, чем ему представлялось, и он почувствовал облегчение, когда показались предместья с их
