глазом; изо рта у матери пахло кислым. И что они легко парят в воздухе, как пушок одуванчиков, а Дэйв — принц, который уходит и возвращается. Но дома он не показывался уже четыре дня, и мать тихо заплакала, и слезы потекли по ее лицу.
22
В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.
Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.
Якоб показал ей газету, рассказал про одеяла, свечи, батарейки, а сам засмеялся. Не то чтобы она принимала все всерьез или вправду боялась, но смех здесь неуместен. Он не хотел ее обидеть, но она все равно злилась. Чем он вообще занимается? Своим клиентом Миллером? Виллой в Трептове? Якоб положил деньги в вазочку на комоде, он никогда не забывал добавить новую бумажку, это были деньги на хозяйство, которые она расходовала, когда ничего не снимала со своего берлинского счета.
— Что ты хочешь на ужин? — спросила Изабель громко и четко, но Якоб уже ушел наверх.
Она стала беспокойной, взбудораженной, не как в Берлине. Три-четыре раза в неделю готовила горячий ужин. Тащила пакеты в кухню, ставила на холодильник, разбирала, размещала, перекладывала продукты. Но в этот раз сначала подошла к обеденному столу, взяла газету, брошенную на стул.
— Наверно, нам все-таки нужен телевизор! — крикнула она Якобу наверх.
У него зазвонил мобильник, Изабель услышала этот звонок наверху, шаги, его голос.
— Может, мы научимся снимать обувь при входе? — крикнула она наверх, но Якоб не слышал. Одеяла. Свечи. Не замерзнуть, не испугаться темноты. По голосу ясно, что Якоб ее не поддержит. Одеяла. Свечи. А в Багдаде ожидаются песчаные бури, жара. «Нам надо думать и о том, что произойдет с другими людьми», — заявила Алекса, как будто Изабель, раз она в Лондоне, одобряет нападение на Ирак. Обе они не знали, сколько жертв принесла последняя война в Персидском заливе. Изабель только помнила, как по телевизору показали человека, с рыданиями упавшего на колени, закрывшего руками лицо: он думал, что вот-вот раздастся выстрел. Нет такого ужаса, который невозможно вообразить применительно к себе. «Могу я такое представить?» — спрашивала себя Изабель. Но ведь не хочется.
Якоб медленно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице. Вот бы броситься к нему на шею, в его объятиях почувствовать себя уверенно, настолько уверенно, чтобы погладить его лицо, пробивающуюся щетинку на подбородке, рыжеватые брови, мясистые щеки — в Лондоне, впрочем, они стали уже не такими округлыми. Похудел он, что ли? Они женаты только семь месяцев. Изабель встала внизу у лестницы, смотрела вверх, пока он шел. И вот он рядом, стоит в сомнениях и раздумье, словно продолжает неприятный телефонный разговор.
— Звонил мой отец, — сообщил он наконец. — Спрашивает, не вернуться ли тебе в Берлин, если там безопаснее. Какая чушь! Одеяла и свечи, вот нелепость. Помнишь, как было в первую войну с Ираком? В девяностом году, во Фрайбурге, когда они запасались консервами, а в помойку выбрасывали то, что закупили после Чернобыля. Пустые страхи, пустые — и всё. Спрашивает, не отправить ли тебя в Берлин, представляешь? А ты ведь и не волнуешься, правда?
Она сделала шаг назад, отступила в кухню. Сбрызнуть курицу лимонным соком, потом специи. Все специи пахнут сеном, не различишь. Так хотелось положить голову на его плечо. Но Якоб был чем-то озабочен — и не ею, и не войной.
Спускаясь утром в кабинет, она слышала соседей: орут во все горло, топочут, стучат, что они делают там, за стеной? И вдруг становится тихо, муха не пролетит, будто квартира покинута обитателями. По улице проезжал молочный фургон, в разные часы; приходил старик с тачкой, звонил в колокольчик, собирал старье и, наверное, перепродавал. Изабель порой прикидывала, что именно сможет ему отдать щ через год, через два, когда пройдет немало времени. Да, Якоб действительно похудел, спал с лица. Изабель наблюдала за ним из кухни, он стоял у двери в столовую, о чем-то раздумывая, что-то держа в руке — записочку, листочек.
Волноваться — это чушь. Или ты хочешь назад в Берлин?
Похоже, она слишком крепко сдавила эту курицу, с треском сломала, даже вывернула крылышко, а сама вздрогнула, как от удара током или резкого звука, от вопроса, который Якоб повторил, потому что с улицы слышался удаляющийся звук сирены. Хочет ли она в Берлин? Сама не знает. Что-то ее ждет? Полицейский автомобиль развернулся, теперь сирена приближалась.
— Ты замечал, что они часто так делают? — спросила Изабель. — Полицейские, я имею в виду. Сначала едут в одну сторону, а через несколько минут обратно.
Он открыл бутылку вина. Вообще, они каждый вечер что-нибудь пили, сидр или вино, еще с Фрайбурга, и в Берлине, и тут. Сядут друг против друга, вдвоем, будут есть курицу, запивая красным вином, какое продается повсюду, как повсюду они чувствуют себя дома, в Берлине ли, в Лондоне. «Как у вас все быстро, — сказал отец, когда она сообщила о переезде. — В смысле, что вы даже поженитесь, даже в другую страну переедете, а все это по большому счету не важно». Изабель стало чуточку жаль отца, ведь он хотел бы навестить ее в Берлине.
Она не знала, о чем Якоб думает с отсутствующим видом. Может, о железнодорожной компании, как он выражался, приобретаемой его клиентом. Может, это дело важнее, чем Миллер с виллой в Трептове.
Они сидели за столом, ужинали.
— Состоится большая демонстрация, — сообщила Изабель, а Якоб рассеянно спросил, хочет ли она на демонстрацию. Изабель так и не купила туфли. Позже они вышли из дому, прогулялись по улице Леди Маргарет, поднялся холодный ветер, платаны смотрелись как ощерившиеся старые звери, которым больше нечего ждать. В окне какой-то квартиры за палисадником Якоб заметил голую лампочку, свисавшую с потолка. Хотел сказать об этом Изабель, та шла рядом с ним, рука в руке, хотел обратить ее внимание на эту лампочку. Позже, когда они уже лежали в постели, подумал, что она-то заметила бы что-нибудь другое — стул, например, или куртку на подлокотнике кресла, или бокал на столе в гостиной. А это, похоже, была
