— Давай! — поднимая топор, сказал Хисматулла. — Поработаем, и нам станет тепло…
Он взмахнул топором, и свежие, пахнущие смолой щепки полетели на снег.
23
Узнав, что новый управляющий за двойную цену скупает намытое в верховьях Юргашты золото, люди хлынули на прииск со всех окрестных деревень.
Едва занимался рассвет, как целые толпы старателей окружали контору — небольшой рубленый дом с крыльцом — и стояли там часами, обросшие, грязные, с мешками за плечами, чайниками, санками, кайлами и лопатами, чтоб получить работу. Вечером они расходились, ночевали в заброшенных землянках, в наскоро сколоченных балаганах, а то и просто в шалашах, у костра. Ни в один теплый барак нельзя было протиснуться и отвоевать там место хотя бы не на нарах, а где-нибудь у стены, чтобы сесть, скрючившись, и скоротать там ночь.
Хисматулла и Мутагар, не расстававшиеся теперь, тыкались то в балаган, то в барак, но их отовсюду гнали, а утром, когда они прибегали к конторе, там уже тянулся огромный, шевелящийся и гудящий хвост очереди. Однако проходили дни, работу получали только редкие счастливчики, а на прииск шли все новые и новые толпы искателей счастья и удачи, и он становился похожим на гигантский вокзал, куда прибывали пассажиры, не находившие себе ни пристанища, ни работы. До города было далеко —без малого триста верст; хлеба, который выпекали на месте, не хватало даже для тех, кто уже имел работу, да новый управляющий и не позволял продавать. хлеб на сторону, поэтому люди голодали, жили на одной картошке и на принесенных с собой сухарях. Хисматулла и его напарник перебивались подачками и уже еле держались на ногах.
Новый управляющий властвовал на прииске, как хотел. Он уволил старых служащих, не угодных ему, на все посты поставил привезенных с собой из города и, пользуясь тем, что люди все прибывали и прибывали на прииск, снизил расценки работающим. А чтобы они не роптали, он не говорил правды тем, кто каждый день собирался утром у конторы, — они стояли там как угроза. Пусть те, кто работал под землей, в шахтах и на земле, видят, сколько охотников получить работу, и дорожат ею.
Теперь уже никто не расхваливал нового управляющего, в очереди у конторы с утра до вечера гудели рассерженные голоса — люди вспоминали прежнего начальника и не скупились на слова, когда речь заходила о новом.
— Вот тебе и мусульманин! Вот тебе и правоверный!..
— А еще Аркашку ругали! При нем небось не голодали!
— Эх, та кобыла, что уже подохла, всегда молочная!.. Все начальники один одного стоят — один похитрее, другой покруче, а служат они, как собаки, одному хозяину — золоту…
Когда исчерпывался один разговор, тут же, легко подожженный, вспыхивал другой.
— Может, лучше на завод податься?
— Не один черт, где спину гнуть — здесь или там?
Однажды, подойдя к конторе, Хисматулла увидел возбужденную толпу, осаждавшую крыльцо. Потом толпа отвалила от крыльца и бросилась к воротам, в открытый двор.
— Что случилось? — спросил Хисматулла у одного старателя с торбой за плечами. Тот стоял, опираясь на суковатую палку, и тоже тянул шею, привставал на носки, чтобы что-то увидеть.
— Да вроде новый управляющий прибыл! Накышев!
Толпа, шумевшая у крыльца и ворот, отхлынула, отступила, на крыльце показался толстый человек в рыжей лисьей шубе и такой же пушистой, красной, как огонь, шапке. Он что-то крикнул, недовольно нахмурился, махнув рукой, и к крыльцу, давя людей, подкатила кошевка, запряженная парой лошадей.
— Начальник! Начальник! —закричали в толпе. — Не томи душу, скажи, чтоб зря мы тут не пропадали, — будет работа ай нет?
— Обносились все!..
— Вшей кормить на нарах нечем!.. Голода ем!..
— Хуже подневольных, выходит!.. Не томи— скажи правду!
Не отвечая, управляющий сбежал с крыльца, сел в кошевку, накрыл ноги меховой полостью, и лошади рванулись, разваливая надвое толпу; кучер гикнул, привставая на козлах, и кошевка умчалась, оставляя позади крутящийся белый вихрь…
— Накормил всех досыта! — кто-то хрипло рассмеялся. — Зато наш, мусульманин, — подохнуть бы ему!..
— Грех так говорить! Не гневи аллаха!.. Он не царь, чтобы всех нас пригреть и накормить…
— Ну и жди милостыни от него, а я не буду!.. Пропади оно все пропадом, но ждать больше нету мочи!..
Толпа стала быстро рассасываться, люди расходились по баракам, и скоро на дворе остались только Мутагар и Хисматулла. Они сели рядом на бревно, прижались друг к другу и замерли. Вдруг на дороге показались четыре лошади, игриво бежавшие от проруби; вскидывая ноги, они взрывали копытами укатанный снег. Одна из них, карей масти, остановилась недалеко от ворот, легла на снег и стала перекатываться с боку на бок. Но тут щелкнул кнут, и лошадь вскочила, встряхнулась так, что снег, налипший на ее шерсти, полетел на парней. От реки верхом ехал конюх и постреливал кнутом.
— Тебя, случаем, не Хисматуллой зовут?
Хисматулла, узнав конюха, радостно вскочил с места:
— Зинатулла-агай!
Зинатулла спешился, обвязал поводья вокруг лошадиной шеи и подошел к ребятам:
— Без работы?
— Да, Зинатулла-агай…
— А Сайфетдина я устроил, в шахте работает, — важно, точно хвастаясь, сказал Зинатулла. — Попросил сынка управляющего — Давлет-хана… Отцов баловень — тот ему ни в чем не отказывает, а мальчишка передо мной заносится, любит показать свою силу…
— Агай, и нам помоги, — стали умолять Хисматулла и Мутагар. — До гроба не забудем!
— Одному, пожалуй, можно, — сказал Зинатулла, взглянув на Хисматуллу.
— А я как же? — жалобно спросил Мутагар. — Тогда я совсем пропаду…
— Агай, помоги и ему! — попросил Хисматулла. — Маленький ведь, куда он пойдет?
Зинатулла отвел их в землянку, выстроенную впритык с конюшней, посадил на лавку. В землянке стоял густой запах дегтя, на шестах у печки были сложены для просушки оглобли и мерзлые санные вязки, по стенам на больших деревянных гвоздях висели хомуты, поперечники, узды, вожжи, шлеи, на полу валялись в куче стружек кленовые санные полозья и обручи. Хисматулла и Мутагар с интересом разглядывали все это хозяйство, а Зинатулла тем временем засыпал овса лошадям, растопил докрасна железную печурку и вскипятил чай.
— Садитесь, небось проголодались! — пригласил он, разливая заваренный малиновым лис том чай в алюминиевые кружки и разламывая на три части испеченную в золе лепешку.
Неделю неевшие горячего, Хисматулла и Мутагар с жадностью набросились на еду. После чая их быстро разморило, потянуло в сон, и когда конюх, выходивший во двор к лошадям, вернулся, оба уже крепко спали.
24
Хисматулле удалось устроиться на ночь в бараке, но он так и не смог выспаться вволю. Малейший шум поднимал его на ноги — то крикнет петух, то заворочается кто-то, забормочет со сна, и Хисматулла уже бежал к заколоченному фанерой окну, глядел — не светает ли. Он боялся опоздать на работу.
Но за окном была густая синяя темень, спокойно лежали белые горбы сугробов, шумели верхушками сосны. Так и не дождавшись рассвета, он оделся и вышел на улицу. От мороза потрескивали Деревья. У Хисматуллы сразу же схватило уши, он закрыл их ладонями и, подпрыгивая, побежал по тропинке.
То ныряя в темные острые глыбы елей, то вновь скользя между сплетением голых веток, плыла в небе ущербная луна, как ломтик корота, и едва Хисматулла добежал до тепляка, как она показалась в последний раз и стала погружаться, оседать в белую горную шапку медленно, как в воду.
У тепляка никого не было, и Хисматулла снова окоченел до того, что уже и прыжки не помогали. Он забегал вокруг тепляка, размахивая руками и проклиная себя за боязнь.
