реагируют, а усиленно сожительствуют с Васей Хреновым, который необычайно похорошел и заневестился.
— Извращенцы поганые, — сплюнула Давалова и со злости занялась своим пошатнувшимся здоровьем.
Отойдя в сторонку, она, присев, начала энергично искоренять пушистость в паху, которая, на удивление всем, была у нее не рыжей, а черной, словно происки империализма.
— Э, девонька, это пустое, — мягко произнес заинтересовавшийся процессом Хайм Соломон, — эдак мандей не изведешь, только красоту свою нарушишь. Надо бы машинным маслом, а еще лучше дегтем.
Мгновенно, по знаку его, Моня Лившиц нырнул под машину, добыл из коробки передач стакан чего-то горячего и вонючего, и исстрадавшаяся полковница наложила обильный компресс на лобок и промежность.
А солнце стояло высоко, и в машине, несмотря на кондиционер, было жарко, сильно пахло коктейлем и сдобренными трансмиссионным маслом гениталиями Агафьи Ивановны. Некоторое время ехали в молчании, втайне сочувствуя издыхающим насекомым, вдруг внизу у колес что-то завизжало, раздался страшный скрежет, и машина, дернувшись пару раз, остановилась. Выяснилось, что мудак Лившиц плохо завернул сливную пробку в коробке передач, и агрегат, оставшись без масла, накрылся хорошо промасленным половым органом Агафьи Ивановны.
— П…здец, — сделал глубокий вывод после рекогносцировки Хайм Соломон, и, взорвав машину, чтобы она не привлекала к себе внимания, дальше решили выдвигаться автостопом…"
— Принимай работу, хозяин. — Респектабельный краснощекий умелец поманил Снегирева к холодильнику, с гордым видом похлопал по обшарпанному корпусу. — Сто лет еще проработает. Компрессор — мухи не сношались, термодатчик новый, фреона под завязку. Конфетка!
— Мухи, говоришь? — Снегирев вслушался в работу агрегата, одобрительно кивнув, рассчитался с мастером и пошел вместе с ним на выход. В коридоре не только холодильный спец, но и черт ногу сломит.
— Вызывайте, если что. — Споткнувшись, виртуоз шагнул на лестничную клетку, было слышно, как он побежал вниз по ступеням, — шаркали подошвы, брякало железо в чемоданчике.
Жалобно скрипнув давно не смазывавшимися петлями, дверь захлопнулась, Снегирев в предвкушении сладкой мути о Хайме Соломоне поспешил на кухню, и в это время кто-то позвонил, уверенно, с чувством собственного достоинства.
— «А мы швейцару — вы открывайте, папа, и получите-ка вы четвертак на лапу…» — Алексей развернулся, оттянул тугие ригеля замка и в который уже раз убедился, какой Питер маленький город.
— Здрасьте, я ж таки к вам по объявлению. — На пороге стоял жуликоватый бармен из «Занзибара», крупный специалист по разбодяжке соков, забиванию стаканов льдом и недовысыпанию фисташек из пакетов. На локте у него висела корзинка. — Насчет породистого котика в хорошие руки.
Верхние конечности у него действительно были что надо — цепкие, ширококостные, в густых черных волосах. Примерно такие обычно рисовали раньше на плакатах из цикла «Руки прочь» — от Вьетнама, от Кореи, от Камбоджи, от Анголы, от Республики Серебряный Берег и т. д. и т. п.
— Как же, как же, ждем вас. — Снегирев посторонился, пропустил визитера вперед и, придерживая за локоть, повел по полутемному, изгибающемуся подковой коридору. — Не зацепитесь за гвоздь, сюда лучше не вступать, пожалеете, не заденьте ночной горшочек. Ну ничего, не страшно, отстирается.
У комнаты Новомосковских он остановился, негромко постучал:
— Эй, заводчики племенных котов, выходите!
— Ой, сейчас никак. — Высунувшийся узнать, в чем дело, Валя помрачнел, умоляюще глянул на Снегирева. — Алексеич, выручи, а? Боевик идет отпадный, не оторваться. Отлавливайте любого, хоть всех забирайте, только меня не кантуйте, дайте кино досмотреть.
Из комнаты доносились выстрелы, дикие крики и грохот падающих тел, потом все стихло, заиграла трагическая музыка, и всхлипывающий женский голос произнес: «Мы его теряем».
— Ладно, — Снегирев вспомнил о Хайме Соломоне и хлопнул Валю по плечу, — приобщайся к прекрасному дальше. Пойдемте-ка, уважаемый. — Он повернулся к аксакалу прилавка и профессиональным тоном спросил: — Кота, кошку?
— Котика, котика, вот с такими яйцами. — Задумавшись, тот вступил в дерьмо, горестно вздохнул и, опираясь на стенку, принялся осматривать подошву. — Чтобы непременно был игрун и мышковал.
Семен Натанович решил обзавестись котом не случайно. Мало у него своих неприятностей, так на прошлой неделе он столкнулся с настоящей бедой: на его даче в Комарове объявилась наглая, абсолютно невоспитанная мышь. То, что она мелко-мелко нагадила на ковры, на медвежью шкуру, на роскошный леопардовый диван, это еще куда ни шло, но вот то, что она отгрызла уголок у пятидесятитысячной пачки долларов, запрятанной в тайнике под половицей… А ну как повадится пробовать на зуб остальные заначки?
— Что, прилипло? — Снегирев с участием покачал головой, вздохнул. — Проза жизни. Гэвэл га-волин, кулой гэвол…
— О, да вы таки наш человек. — Сразу забыв о дерьме, Семен Натанович весело хлопнул себя по ляжкам, но тут же сделался печален. — Сынок у меня, на вас похож, не захотел здесь жить, уехал. Теперь из Тель-Авива весточки шлет, скучает.
Между тем коридор кончился, начались необъятные, пропахшие газом, мусорными ведрами и вечно забитой раковиной кухонные дебри.
— Вот, пожалуйте, вся семья в сборе. — Снегирев кивнул на стол Тараса Кораблева, на котором изволили почивать Пантрик с супругой, а также весь их выводок — пятеро мохнатых, когтистых зверьков. Они улыбались во сне. Хозяин стола — двухметрового роста, косая сажень в плечах — хищников не трогал, с индифферентным видом жарил вермишель. Все знали, что у Пантрика отличная память на лица, длинные лапы и вонючая моча.
— Ой, да они тихие совсем и окрас таки дворовый. — Бармен разочарованно выпятил губу, надулся. — Блоху, может, и поймают, а вот чтобы мышковать…
