Аллаху, что не на Северном полюсе. Породисто урчал шестилитровый двигатель, занудно распиналась камбалооб-разная экскурсоводиха, петляло бесконечное, без ям и надолб, шоссе. Когда миновали маленький заводик, притулившийся на берегу узкого, зловещего вида фьорда, Леночка заерзала, тронула отца за рукав:
— Посодействуйте, папа, по нужде бы мне, по малой.
— Стопори. — Лютый покосился на Семенова-Тян-Шанского и, улыбнувшись, подмигнул дочке; — Идемте ссать, я угощаю. Составлю тебе компанию, Ленок, чертово пиво.
Выехав на обочину, процессия остановилась, Павел Семенович с Леночкой перешли шоссе и углубились в лес — мальчики налево, девочки направо. Шуршала под ногами осыпавшаяся хвоя, ветер лениво шевелил лапы сосен, пахло прелью, смолой, неотвратимой неизбежностью осени. Павел Семенович выбрал ствол посолидней, облегчился, но едва, вжикнув молнией, собрался закурить, как откуда-то выскочили двое в камуфляже с «вальтерами» в руках.
— Хальт, хенде хох!
Они были решительны, неимоверно грязны и источали жуткую вонь.
Не успел Павел Семенович и глазом моргнуть, как незнакомцы содрали с него пропитку и пиджак и бросили добычу двум каким-то шалавам, тоже донельзя зачуханным и пропахшим дерьмом. Этого господин Лютый снести не мог: чтобы сраные заморские фраера брали русского блатаря наскок с прихватом? Да ни в жисть!
— Вы на кого, суки, тянете? — Лютый вдруг рванул на груди рубаху, так что во все стороны брызнули перламутровые пуговицы, и, сделав пальцы веером, буром попер на обидчиков. — Ушатаю, говнюки, на ноль помножу, педерастами сделаю! На, на, стреляй фашист, ты увидишь, как умрет русский вор Лютый! Ну давай, прямо в сердце!
На губах его пузырилась пена, налившиеся кровью глаза метали искры, пальцы яростно скребли татуировку — сердце, пронзенное кинжалом с гадюкой на рукоятке.
— Да будет вам, папа. — Привлеченная родительскими криками, Леночка Таирова вышла из-за кустов, кивнув на одного из налетчиков, разочарованно поджала губы. — Какие из них фашисты! Это вот сосед мой бывший, по хрущовке, тоже гад, конечно. Тампакс мне однажды засадить пытался…
— Тампакс засадить? — Павел Семенович, остывая, смерил Прохорова презрительным взглядом. — Ну ты редиска, Навуходоносор, петух гамбургский. Дело твое теперь телячье, обосрался и стой. Босота! Нюх потерял, в масть не въезжаешь? На своих, говнюк, прыгаешь, местных лохов тебе мало? Колись до жопы, на гастролях?
— Ошибочка вышла, отец. — Толя Громов вступил в разговор и как бы невзначай продемонстрировал запястье с набитыми кандалами. — В бегах мы, с крытки когти рвем. Дубрано[19], заголодали…
— А что это за метелки с вами? — Благожелательно глянув в его сторону, Павел Семенович подобрел, закурил беломорину. — Клюшки? Кобры? Скважины? Ковырялки? Знать желаю, кто мою теп-луху испоганил.
— Самостоятельные они. — Толя Громов кивнул на Женю и Вику, уже освоивших пропитку и пиджак Лютого, в голосе его послышалось уважение. — Шедевральные чувихи! Слушай, отец, а мобильник у тебя с роумингом?
— Хрен у меня с винтом. — Павел Семенович зябко передернул плечами, глянув на посиневшего Прохорова, вспомнил вдруг, как сам рвал когти с Печоры — израненный, голодный, холодный… Помрачнел, насупился. — Хватит лясы точить, пошли к машине.
Говорят, нет ничего приятней, как встретить земляков на чужбине…
Был день как день. С раннего утра комсостав «Эгиды» находился на секретном полигоне у деревни Крюгерово — отрабатывали методы борьбы с бронетехникой и живой силой потенциального противника. Метали в мутную, изображающую окоп лужу гранаты РГ-42, с криками «Ура!» с автоматами наперевес бежали добивать воображаемого врага, до седьмого пота занимались физо, аутотренингом и рукопашным боем. Стреляли из гранатометов по геройским, еще хранящим надписи «За Родину» «тридцатьчетверкам», ползли, маскируясь в грязи, к ржавым громадам «KB», кремировали их при помощи бутылок с зажигательной смесью. Завершали программу кросс, спецупражнения с пистолетом Макарова и обязательный факультатив по снятию дозорных с вышек. Низкое небо хмурилось, ветер бросал в лицо студеную морось, листва на дубах по краю полигона полыхала желтым прощальным огнем — осень, природы увяданье. Стаи воронья, облепив мокрые деревья, косили бусинками глаз на копошащихся в грязи людей, недоуменно каркали, водили крепкими, отполированными клювами: и что это вдруг нашло на двуногих? Шум, вонь, грохот, чего все ради?
Наконец маневры закончились, инструктор, одноглазый спецназовец, прошедший Афган, Сербию, Колыму и Чечню, скомандовал общее построение.
— Поздравляю вас, отлично. — Скупо улыбаясь, он пожал руку Пиновской, во взгляде его блеснула сталь. — Учитесь, товарищи офицеры, даром что четырехглазая и баба.
Действительно, несмотря на близорукость, возникшую как следствие ранения, Марина Викторовна была отличным стрелком.
В это время неожиданно раздалась телефонная трель.
— Разрешите, товарищ инструктор? — Не дожидаясь ответа, Плещеев вытащил трубку, покинул строй. — Это я. Это ты? Ты где? Ага! Никакого посольства! Ни о чем не беспокойся, прорывайся На север. Да, можешь и этих взять. На границе вас будет ждать окно. Ну все, обнимаю, рад был тебя слышать.
Несколько секунд он стоял неподвижно, задумавшись, и вдруг, словно очнувшись, не сдерживаясь, радостно закричал:
— Толик жив, домой едет!
ГЛАВА 23
-Вы на берегу лесной реки, жарко, печет солнце, в душном воздухе порхают бабочки. — Голос Лауры стал тише, в нем появились нега и расслабленность. — Вам хочется раздеться и войти в прохладную, задумчивую воду.
