деревьев, юноша замедлил шаг, чтобы не проглядеть условного знака.
Статуя дриады с отбитыми, как везде и всюду, руками располагалась у поворота на боковую, уводящую вправо тропу. Джек двинулся по ней, ища взглядом оговоренную и детально описанную лощину, но обнаружить ее, как ни странно, ему помогло не зрение, а слух. Он услышал смех, доносившийся до него словно бы из-за какой-то преграды, замедлил шаг и, взойдя на гребень небольшого холма, увидел ниже по склону парочку — молодой человек с сизыми, давно скучающими по бритве щеками норовил обнять миловидную пухленькую девчонку, одетую на манер горничной. Та, хихикая, отталкивала его, но не слишком рьяно, так что паренек в конце концов ухватил ее за руку и увлек вверх по склону, а потом и дальше по садовой дорожке, за изгибом которой они скрылись из виду. Смех продолжал звучать, потом стих.
Джек спустился вниз и глянул влево. Там шла тропа, обсаженная с обеих сторон примерно дюжиной сосен. Присмотревшись к крайним стволам, он увидел то, что искал. Вырезанную на коре метку, какие обыкновенно оставляют влюбленные: два комплекта инициалов, обрамленных лавровым венком.
Хрустя сосновыми шишками, он миновал приметное дерево и отсчитал от него четыре ствола в глубь леска. Роща вроде бы обеспечивала прикрытие, но все же для верности Джек огляделся по сторонам. Поблизости никого не было, лишь издалека доносился смех. Вдруг подала голос птица, местная, итальянская, так что Джек даже не понял, что может означать ее вскрик. Призыв или вызов?
На уровне его глаз находилось когда-то выдолбленное дятлами, а потом заброшенное дупло. Джек потянулся, ухватил лежавшую там бумагу и поспешил дальше — к нижней дорожке. Выбравшись на нее, он без излишней торопливости дошагал до других ворот парка и, выйдя на улицу, мгновенно смешался с толпой.
После первой ночи в гостинице Джек благополучно снял маленькую комнатенку под кровом облупленного палаццо Миллини, главные достоинства которой сводились к порой задувавшему через все ее щели освежающему сквозняку и близости к резиденции короля Джеймса. Жилье сдавала древняя старушенция, а может, старик: определить пол фигуры, замотанной в какой-то бесформенный балахон, не представлялось возможным. Джек вообще был склонен предположить, что это чучело является представителем самого семейства Миллини, некогда блистательного, а ныне вконец обнищавшего. Большие нижние помещения снимали многодетные семьи, наверху же кроме одинокого постояльца, а именно Джека, обитал лишь старый слуга. Однако при всей ветхости дома двери его были крепкими, с надежными запорами и замками, а карнизы под окнами обладали такой крутизной, что рискнуть ухватиться за них с целью проникнуть внутрь здания могла бы разве что обезьяна. К тому же владеющее всей этой крепостью существо неопределенного пола держало также и собачонку. Надо сказать, очень крохотную, но весьма склонную к оглушительно звонкому лаю. Короче, пробраться в палаццо, а уж тем более на верхний этаж незамеченным не сумел бы никто.
Когда лай шавки постепенно затих, Джек сел на кровать и развернул выуженный из дупла лист бумаги, на котором, как и следовало ожидать, красовались группами цифры. Он достал свой экземпляр Геродота и приступил к расшифровке. Код был, конечно, элементарным, но не имелось способа раскусить его иначе, чем с помощью конкретной книги конкретного автора и в конкретном, разумеется, переводе. Джек обладал этой книгой. Как и полковник Тернвилль или какой-либо из его резидентов.
Первыми в столбце были числа: 323 122 896.
Джек открыл 323-ю страницу, нашел, проигнорировав единицу, 22-ю строку и, также проигнорировав еще две цифры, отсчитал шесть слов, остановившись на слове «олень». Он записал его и, продолжая действовать по той же схеме, в результате получил следующее:
«Олень покинул Париж двадцать семь».
Под кличкой Олень проходил Рыжий Макклуни. Значит, двадцать седьмого июня он выехал из Парижа. То есть уже три недели назад. Если ирландец направился прямиком через Францию, то, скорее всего, с расчетом воспользоваться фелукой, идущей из Ниццы в Геную. Однако Тернвилль предупреждал, что по пути этот человек может вознамериться посетить и другие страны, чтобы собрать пожертвования и прибыть в Рим, ко двору своего короля, не с пустыми руками. Тогда из Баварии ему придется добираться через Тироль и перевал Бреннер, а вот, скажем, из Вены…
«Впрочем, какая разница?» — вдруг подумал Джек. Что толку гадать, какой маршрут избрал Рыжий Хью и когда он прибудет? Собутыльники говорили, что доехать от итальянской границы до Рима можно с комфортом и даже быстро, если повезет с форейторами и лошадьми. Правда, таких, кому с ними везло, было очень немного. Да и как знать, не отправился ли заговорщик вообще по морю через Гибралтар? До Ливорно, а там Тоскана, и вот она — Папская область. Нет-нет, все это не важно. А что же важно? А то, что Хью уже три недели в дороге. Тут стоп! Ежели он три недели в дороге, то примерно столько же времени затратил на путешествие сюда и тот, кто доставил в Рим сведения о затеянном ирландцем вояже. Иначе не может и быть, ведь агент уже здесь. А раз агент уже здесь, то тогда почему бы…
Джек помотал головой, высунулся в окно и глянул на небо. Возможно, Рыжий Хью уже в Риме. А вместе с ним и она.
Взяв кремень, он высек искры над небольшой медной плошкой. По ворошку сухих листьев побежал огонек. Бумага с цифрами загорелась легко, и Джек держал ее, любуясь язычками пламени, пока они не стали жечь пальцы. Он уронил пылающий шифр, над плошкой взвился дымок, но юноша этого уже не видел, ибо опять смотрел на оранжевую римскую луну, гадая, не смотрит ли в этот миг на нее и та, к кому теперь были обращены его мысли.
— Летти! — прошептал Джек ее имя, как делал это и в Бате, и вообще каждый день после их вынужденной разлуки.
И пускай ранее сей ритуал был связан для него только с чистым душевным восторгом, а теперь это чувство отягощала печаль — что с того? Добираясь в Рим и сушей, и морем, Джек имел достаточно времени, чтобы вспомнить каждый миг, проведенный им с ней, каждое ее слово, каждое прикосновение. Его послали в Италию, чтобы он помог опознать Рыжего Хью, неуловимого и опасного врага Англии, но сам Джек ставил перед собой одну цель — выяснить, любит она его или не любит. Ибо, если вдруг первое подтвердится…
Летти!
Перегибаясь через барьер и всерьез опасаясь, как бы у него не пошла носом кровь, Джек неустанно разглядывал помещавшихся ниже зрителей из-под самого потолка театра Арджентина. Даже ему, щедро финансируемому разведчику богатой и сильной державы, не удалось раздобыть билета в партер или в ложи, откуда можно было бы любоваться спектаклем, выставив напоказ и себя. В отличие от лондонской, здешняя публика остроумием не блистала, исключительно полагаясь на мастерство парикмахеров и портных. Впрочем, в этом отношении Джек был вполне доволен собой, особенно своим сизым камзолом и восхитительным изумрудным жилетом. Пряжки на его начищенных туфлях сверкали, голову покрывал изысканный парик, однако по сравнению со многими здешними щеголями юноша выглядел весьма скромно, поскольку не носил никаких украшений. Свет огромных канделябров, рядом с которыми лучшие канделябры курортного Бата показались бы простенькими подставками для тростниковых свечей, дробился в сотнях и тысячах граней великого множества драгоценных камней. Камни эти сияли и на мужчинах, а уж женщины просто переливались сверху донизу со всеми их алмазными диадемами, перстнями, кольцами и поражающими взор модными брошами из крупных, великолепно подобранных зеленых и синих сапфиров. Головы модниц обременяли невероятно высокие затейливые прически, потребовавшие, вне всяких сомнений, уйму конского волоса и гигантских усилий куаферов, наверняка трудившихся над своими шедеврами от первых проблесков утренних лучей солнца и вплоть до момента отбытия красавиц в театр. Возможно, именно непомерная высота этих сооружений заставляла дам сидеть в креслах совершенно недвижно: ибо даже небольшая вибрация от резкого возгласа или хлопка могла вызвать внезапное обрушение башни, а повались из них хоть одна, за ней тут же повалились бы и все остальные, как чередой валятся одна на другую костяшки домино, выстроенные досужими выпивохами на столе какой-нибудь захудалой британской таверны.
Та же скованность наблюдалась и на подмостках, где разряженные столь же пышно певцы
