Учение горы Сен-Виктуар

же — «Золотая звезда». — Хорошо, когда можешь просто сказать, что ты голоден.

Взгляд упирался в гору, на которой мы только что побывали. Перед ней тянулась цепь невысоких холмов, которая прерывалась в одном месте ложбиной. С одной стороны эти холмы были голыми: результат лесного пожара. На склонах ни одной травинки, и только дождь проложил в обнажившемся красном мергеле глубокие борозды. Они спускались по более или менее пологому скату в разные стороны, образуя запутанную сеть, в которой невозможно было разобраться, а вода, сбегавшая по ним, вымывала из недр земли настоящие башни и пирамиды, которые высились то тут, то там, придавленные кое-где толстыми синеватыми валунами. Вся эта выжженная часть, изрезанная вдоль и поперек канавками, которые никуда не вели, полностью повторяла в миниатюре пересеченный рельеф высоких равнин Южной Дакоты, которые часто используются в качестве места действия разных вестернов и которые получили в свое время название «Дурные земли», данное им блуждавшими там странниками. — Другая же часть холмов, не тронутая огнем, вся поросла густым сосновым лесом: статные деревья, сцепившись ветками, поднимались ровными этажами до самого верха. — Д., облаченная в свое сшитое из пестрых кусочков одеяние, которое одновременно могло считаться и платьем, и пальто, сидела между мной и открывавшимся видом.

Только теперь, задним числом, я вспомнил снова о той точке, вокруг которой так долго вращалась моя фантазия. Я взглянул на гору и стал искать место излома. Простым глазом его было не увидеть, но я знал, что оно отмечено телеграфным столбом, установленным на вершине. У него даже было свое название: «Перевал Эскалет». А чуть ниже, там, где идет полоска наносной земли, расположена небольшая заброшенная хижина, обозначенная на карте как «Cabanne de Cezanne» [6] .

Произошло какое-то замедление. Чем дольше я смотрел на мой фрагмент, тем более уверенным я становился — в решении? в сделанных выводах? в открытии? в конце? в окончательности? Постепенно этот излом на далеком гребне переместился в меня и превратился в живую точку вращения.

Сначала возник страх смерти — как будто эти два слоя пород сейчас меня раздавят; потом — небывалая открытость: небывалое чувство единого дыхания, какого я никогда еще доселе не испытывал (а испытав, вполне могу опять забыть). — Синева неба над грядой холмов наполнилась теплом, а красный мергель оголенной части — жаром. В залесенной же части — тесно прижавшиеся друг к другу сосновые стволы и зелень всех оттенков, между ветвями — темные полосы теней, как ряды окон какого-нибудь растянувшегося на весь мир поселка на склоне; и каждое дерево в лесу видно теперь по отдельности, и каждое из них кружилось, оставаясь на месте, вечной юлой, а вместе с нею и весь тот лес (и большой поселок) кружился, вращался, оставаясь на месте. За нею — проверенные очертания Сен-Виктуар, перед нею — Д., расцвеченная своими красками, как успокаивающая человеческая форма (долгое время она казалась мне «дроздом»).

Никто не пришел в восторг, никто не вскинул руки. Но было другое — значительное. Кто-то медленно свел руки и, крепко сплетя пальцы, самонадеянно явил кулак. Я готов пойти ва-банк и поставить на все! — И я увидел, как распахнулось передо мною царство слов — вместе с великим духом форм; сокровенным вместилищем; отмеренным мгновением неуязвимости; ради «неопределенного продолжения существования», как говорил философ, определяя вечность. Я не думал больше ни о каких «читателях»; исполненный необузданной благодарности, я только смотрел на землю. — Черно-белая мозаика мелких камушков. Над лестницей, которая вела на второй этаж «харчевни», парил привязанный к перилам голубой воздушный шарик. На столе, на улице, стоял алый эмалевый кувшин. Воздух над Плато философа был окрашен той особой свежей синевой, к которой так часто прибегал Сезанн, живописуя эту часть пространства. А непосредственно над горой летали тени облаков, как будто там, в вышине, кто-то все время раздвигал и задвигал занавес; и вот наконец (ранний заход солнца середины декабря) весь массив застыл спокойно, освещенный ровным желтым блеском, — словно остекленел, нисколько не препятствуя при этом, в отличие от другой известной горы, возвращению домой. — И я почувствовал структуру всех этих вещей, она была внутри меня — мое надежное снаряжение. «ТРИУМФ!» — подумал я, как будто все уже благополучно написано. Подумал — и рассмеялся.

Д. как всегда следила мыслью за всем происходящим и потому, когда я спросил ее о проблеме соединений и переходов, смогла тотчас же дать ответ. Она даже взяла с собой образцы разных тканей, которые предназначались для пальто: парча, атласный шелк и дамаст.

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о пальто. Все началось с того, что я назвала задуманное мною великой идеей. Пальто должно было стать ее осязаемым воплощением. Я начала с одного рукава. И сразу столкнулась с проблемой: как заставить мягкий, текучий материал держать нужную мне, жесткую округлую форму. Я решила посадить эти ткани на плотную шерсть.

Рукав в итоге получился. Он показался мне таким прекрасным и таким драгоценным, что я подумала: на остальные части, пожалуй, не буду тратить столько сил.

Я размышляла о моей идее, о моментах напряжения и неожиданной податливости в природе, о том, как одно переходит в другое.

Каждый день я смотрела на начатое пальто, час, а то и два, сравнивала отдельные части с моей идеей и обдумывала дальнейшие шаги.

Потом я закончила верхнюю часть. Когда же настал черед нижней, я потеряла чувство целого — взаимосвязь пропала. Я шила какие-то куски, которые, как выяснилось, не поддавались соединению. Работа еще осложнялась тем, что притачеиная к тонкой ткани плотная подкладка значительно утяжеляла все изделие, и потому, когда я строчила на швейной машинке, мне все время приходилось высоко держать края, чтобы нигде не потянуло.

Бывало, я возьму все части, разложу перед собою и вижу — ни одна не подходит к другой. Я все ждала того момента, когда найду наконец ту самую, одну картинку.

В этот период разглядывания, прикидывания я чувствовала постоянную физическую слабость и ни на что не годилась. Я запретила себе даже вспоминать о великой идее.

Меня заинтересовали чертежи и технические планы конструкций китайских крыш, а также проблема распределения нагрузки, давление которой минимизируется за счет правильно рассчитанных отводных элементов. Оказалось, что там всегда предусмотрены особые зоны — такие промежутки.

Однажды поздним вечером я взяла и без долгих размышлений стачала все части, а подол в одном месте закруглила внутрь. Я чувствовала подъем от уверенности в себе.

Закончив работу, я повесила пальто на стену. Каждый день я проверяла его со всех сторон и постепенно начала уважать. Оно было значительно лучше, чем все остальное, сделанное мною, и оно было несовершенным.

В процессе шитья нужно удерживать в памяти каждую уже использованную форму, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Но при этом я не могу себе позволить даже внутренне цитировать их, я должна сразу видеть окончательный, конструктивный цвет. Во всяком случае, он может быть только один, а уже форма определяет массу цвета и должна решить проблему перехода.

Переход, с моей точки зрения, должен быть четко разделяющим и одновременно собирающим.

Большой лес

В Венском художественно-историческом музее висит картина Якоба ван Рейсдала, называющаяся «Большой лес». На ней изображена растянувшаяся полоса лиственного леса с внушительными дубами; среди них — бросающееся в глаза белое пятнышко березы, к которой художник так часто возвращается в своих работах. Темная вода с тусклыми отражениями на переднем плане — тоже излюбленный мотив Рейсдала. Здесь эта вода обозначает брод — совсем мелкий, так что даже видны следы or повозок: наезженная колея выходит потом песочно-желтой линией на берег, поворачивает влево и тянется дальше к области леса. Вполне вероятно, картина получила такое название только из-за своих значительных размеров, потому что лес, который мы видим, совсем не велик, а сразу за ним открывается чистое