— Поспеши.
— Послушайте, но вы действительно ничего не сделаете с моей машиной?
— Знаешь аэропорт Гросройт в Нюрнберге?
— Ну конечно.
— Машина будет там. Все будет закрыто.
— Отлично, — согласился солдат, — отлично, отлично. — Тут его возбуждение несколько утихло. — Ух ты! Не видел, что вы офицер, сэр.
— Не бери в голову. Сегодня ночью единственное правило — это никаких правил.
— Так точно, сэр.
— Забирай майора и наше барахло, — сказал Литс Роджеру, который уже направился к джипу.
Две группы людей разошлись в тускнеющем свете фар. Один из пьяных солдат взглянул на трех проходящих мимо него мужчин с серьезными лицами, несущих свое автоматическое оружие с какой-то мрачной целеустремленностью.
— Господи, — сказал он, пораженный увиденным, — вы что, ребята, знаете, где еще идет война, или как?
Но ответа так и не получил.
Влезая в штабной «форд», Литс взглянул на свои часы. Он не хотел этого делать, но в эту ночь было много вещей, которых он не хотел делать и которые, он точно знал, ему все же придется сделать, и самое простое из них было посмотреть на часы.
Было почти десять часов.
Было почти одиннадцать часов. От длительного ожидания на холодных камнях Репп испытывал вялость. Все это время он, используя свою незаурядную способность к самоконтролю, полностью блокировал свой мозг, прогнал неприятные мысли, сомнения, укоры сожаления. Он положил свой мозг в огромное, холодное как смерть место, давая ему возможность очиститься в пустоте. Репп никогда с уверенностью не знал, что может произойти в этом похожем на транс состоянии и никогда не разговаривал об этом с другими. Он просто знал, что такое упражнение воли во многом идет ему на пользу, рождает ледяное, сверхъестественное спокойствие, которое является прочным фундаментом для хорошей стрельбы, для действительно фантастической стрельбы. Этому он научился в России.
Но сейчас настало время выйти из этого состояния, разогреться. Репп начал с упражнений, педантичной физической подготовки. Он перевернулся на живот, сцепил пальцы у себя на затылке, локти расставил в стороны. Затем медленно оторвал от земли торс, задрав подбородок вверх, насколько позволяли мышцы живота. Он покачивался, тянулся, чувствуя обжигающую боль по мере того, как росло напряжение мышц; затем с удовольствием расслабился. Вверх, удержаться, расслабиться; цикл из трех позиций, повторенный десять раз. Затем плечи и верхняя часть груди — это было труднее, он не хотел делать классические отжимания, чтобы не испортить чувствительность рук, упираясь ладонями в камни. Для этого он видоизменил отжимания и делал их на локтях: упирался ими в землю, держа кулаки перед глазами. Затем он опустил кулаки, оставив свое тело держаться на локтях, — трудный трюк, от которого вскоре заныли мышцы плеч, груди, всей верхней части тела. Но Репп заставил себя продолжать упражнение и наконец почувствовал, как его тело начало выделять капельки пота, а из воротника куртки заструилась теплота.
Он лег на спину и выставил руки вперед, повращал ими по часовой стрелке, потом наоборот, каждый раз вытягивая их как можно сильнее, заставляя кости еще на лишний миллиметр или более выдвинуться из своего ложа из хрящей и мышц. По мере того как руки наполнялись кровью и вены расширялись, он стал ощущать в них пульсацию. Репп делал каждое упражнение, пока не начинал чувствовать боль, зная, что это пойдет ему на пользу. Затем он стал быстро сжимать и разжимать руки, расставляя пальцы словно когти, до тех пор пока не почувствовал, что они начали гореть и дрожать. Наконец он снова лег на спину и замер без движения. Репп чувствовал, что его тело стало теплым и свободным. Он знал, что все это сейчас превратится в силу, а когда его сердце успокоится и начнет нормально биться, он обретет железное спокойствие. Сквозь полог из сосновых ветвей он уставился на мигающие в мертвом ночном небе звезды. Он внимательно глядел на темноту, нависшую над ним. Она была непроницаемой, мистической, огромной. Репп прислушался к лесным звукам. Он слышал шипение ветра в иголках, заставляющего их тереться друг о друга. Он чувствовал, что наступает необычный момент: он превращается в часть ночи, в ее силу. Ощущение силы разворачивалось в нем, словно спазм. Он тонул в потоке уверенности. Ничто не сможет остановить его. Он представил себе несколько будущих минут. В прицеле здание будет холодным и сплошным. Затем расплывчатый момент, почти что вспышка: из открытой двери в холодную ночь улетучивается тепло, поднимаясь вверх миллиардами крутящихся молекул. И вот в поле зрения появляется дрожащая, расплывчатая фигура, почти как одноклеточное существо, микроб, бактерия, феномен биологии. Затем другая, и еще одна, они суетятся, кружатся в черно-зеленом свете, который им придает «Вампир», и Репп начнет считать… три, четыре, пять… а пальцем отведет рычаг предохранителя STG и начнет наводить… тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… перекрестье «Вампира» абсолютно черное, модернизированное пересечение двух линий, и в нем он держит нарисованную фигуру… двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть…
И тут он начнет стрелять.
Звук самолета стер созданные образы из глаз Реппа. Он перевернулся на живот и пододвинул камень к винтовке. Он чувствовал спокойствие и целенаправленность, был сгустком воли. Он еще не хочет подтягивать к себе винтовку и слишком долго находиться в позиции для стрельбы.
Звук самолета начал затихать. Репп взглянул на часы. Была почти полночь. Еще уйма времени.
Была почти полночь. Они находились в воздухе уже около часа, и Роджер, может быть, и чувствовал себя когда-либо в своей жизни более несчастным, но не мог припомнить когда. Прежде всего, он боялся. Он еще никогда так не боялся, потому что еще ни разу в жизни не совершал боевых прыжков. Он был так напуган, что ему было больно дышать.
Вплотную за этим ужасом, делая его еще острее, сильнее, следовала горечь. Он испытывал чудовищную горечь. Война закончилась! Этот факт цеплялся за другой: он идет в бой!
Далее, еще ниже по шкале его невезения, было то, что он чувствовал себя очень неуютно. Он сидел, скрючившись в корпусе «москито», который несся вперед со скоростью 408 миль в час. Двухмоторный штурмовик, известный своей маневренностью и скоростью, был рассчитан на трех человек, а Роджер был четвертым после пилота и Аутвейта, которые сидели рядом в верхней кабине, и Литса, который сидел в носовом стеклянном колпаке. Для него нашлось только малюсенькое откидное сиденье, типичная британская штучка, втиснутая в туннель между кабиной и носом, и теперь ему приходилось сгибаться, как негритенку, чистящему туфли. К тому же он был нагружен снаряжением, что делало тесноту еще более невыносимой: во-первых, парашют и, во-вторых, очень странный автомат «томпсон» М-1, одиннадцать фунтов гангстерского дружочка. Хуже всего то, что люк, через который им всем вскоре придется сделать Великий Шаг, похоже, был не очень хорошо закрыт и свободно грохотал всего в футе от Роджера, а холодный воздух завывал через щель. Но вообще-то что на этой посудине не громыхало? Она действительно была деревянной, фанера, клей и парусина, прямо как дейтоновский аэроплан братьев Райт. И такой же холодный. И воняло бензином, а двигатели, достаточно большие, чтобы нести чертов торпедный катер, свисали по обе стороны с крыльев как раз рядом с корпусом, прямо «роллс-ройс 1680», и они страшно вибрировали, наполняя молодые кости Роджера страхом. У него болела голова, и не было аспирина. Он чувствовал легкую тошноту, а совсем недавно заглянул вдоль коридора к Литсу — это было совсем рядом, шесть футов — и увидел через его сгорбленное плечо белизну. Белизну? Это снег, дубина. Затем самолет накренился и плавно опустился вниз. На секунду в животе у Роджера образовалась пустота, и он понял, что они в Альпах. Они пересекают Альпы.
Внезапно Тони нагнулся вниз и оказался рядом с ним, спустившись со своего насеста в кабине. Он грубо отодвинул молодого Роджера, словно тот, черт подери, ничего не значил, и распахнул люк. Холодный ночной воздух ворвался в самолет и проник Роджеру под куртку. Его бледная кожа покрылась пупырышками, и он начал дрожать.
«Что происходит?» — подивился он.
