лицом и телом, он смотрел на солнечные лучи, игравшие в волосах дочери, и благодарил бога, что прошла боль. Единственная боль, которая осталась, – это боль в его памяти о том, что с ним произошло. Полиция нашла его в парке после полуночи. Он лежал на тропинке, а вокруг были пятна крови. Позднее в госпитале доктор сказал ему, что он находился в тяжелом состоянии. Они обработали его раны и дали успокаивающее, и сейчас, спустя три дня, боль в теле прошла. Но другая боль все еще оставалась, боль недоумения, боль оттого, что он не мог понять этого нападения, которое само по себе было бессмысленным и жестоким.
– Почему они избили тебя, пап? – спросила Дженни.
– Я сам толком не знаю, – ответил он.
– Это имело какое-нибудь отношение к делу Морреза?
– Да. В искаженном смысле, я полагаю, имело.
– Ты делаешь что-нибудь неправильно?
– Неправильно? Почему? Нет. Что дает тебе основание так думать?
Дженни пожала плечами.
– Что, Дженни?
– Ничего. Просто… я подумала, может быть, ты делаешь что-нибудь неправильно. – Не думаю, Дженни.
– Хорошо, – сказала она и помолчала. – Мамуля пошла навестить парня, который написал тебе угрожающее письмо. Относительно тех «Орлов-громовержцев». Ты помнишь это письмо?
– И что?
– Полиция схватила его, папа. Он калека.
– Калека?
– Жертва полиомиелита. Он хромает. Его портрет был помещен в газете. Пап, он выглядит очень печальным. Когда я увидела его портрет, мне захотелось узнать, что значит быть калекой и… и вырасти в Гарлеме. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да. Думаю, что да.
– Мамуля сегодня утром ходила навестить его. Полиция ей разрешила. Она спросила его, действительно ли он имел намерение убить тебя.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Да, черт возьми! Иначе зачем бы я стал посылать эту записку». – Она помолчала. – Но он не участвовал в избиении. Он даже не член клуба «Орлы-громовержцы», и на тот вечер, когда тебя избили, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я говорила с мамулей по телефону. Она сказала, что его отпустят под залог.
– Сколько?
– Две тысячи долларов. Пап, не правда ли, это покажется странным?
– Что, Дженни?
– Если бы у меня были две тысячи долларов, я бы внесла этот залог. Потому что, пап, он выглядел таким печальным. Он выглядел таким чертовски печальным. – Она помолчала. – Это о чем-нибудь говорит тебе?
– Немного, – ответил он.
Дженни кивнула.
– Они скоро отпустят тебя отсюда?
– Через неделю. Может быть, немного позже.
– Пап, каким бы ни был исход этого дела, есть… есть такая вероятность, что тебя снова будут бить?
– Полагаю, что такая вероятность существует.
– Ты боишься?
Они посмотрели друг другу в глаза, и он понял, что она ждала от него честного ответа, и все же он солгал.
– Нет, – ответил он. – Я не боюсь. – И моментально понял, что сделал ошибку.
Дженни отвернулась.
– Ну, – сказала она, – я думаю, мне пора идти. Мамуля просила передать тебе, что она будет сегодня вечером.
– Ты придешь еще, Дженни?
– Ты хочешь, чтобы я пришла? – спросила она и снова посмотрела прямо ему в глаза.
– Да, мне хотелось бы, чтобы ты пришла.
– Я постараюсь, – ответила она. – Но не раньше, чем через неделю. Мамуля посылает меня в Рокавэй пожить у Андерсонов.
– Вот как? Когда это было решено?
– Вчера вечером. – Дженни поколебалась. – Я думаю, мамуля боится, что со мной может что-нибудь случиться, если я останусь в городе.
– Понимаю, – сказал Хэнк.
– Ты тоже думаешь, что со мной может что-нибудь случиться?
– Не знаю.
– Ну, – Дженни пожала плечами, – я пойду, пап. – Она склонилась над кроватью и быстро поцеловала его. – Поправляйся.
Он наблюдал, как она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.
Хотя Кэрин ежедневно навещала его, следующая неделя тянулась очень медленно. В течение этой длинной одинокой недели он часто думал о нападении и удивлялся, будет ли он когда-нибудь в состоянии забыть этот вечер в среду, эту безмолвную жестокость напавших на него ребят. Он много вынес из этого избиения. Он понял, что избиение превращает человека – ни больше, ни меньше – в открытую рану, вопиющую в ночи о своей боли. Хэнк знал, что человек, однажды подвергшийся избиению, никогда не забудет боли, унижения и слепого ужаса своей беспомощности.
И все же, несмотря на это, банды в Гарлеме вели регулярные войны между собой. Разве, следуя простой логике, каждое сражение между бандами не имеет побеждающую сторону и сторону, потерпевшую поражение? И разве каждый из членов банды, в то или иное время, не испытал боль поражения? И тем не менее, как у них хватало мужества противостоять пистолетам, ножам, разбитым бутылкам и цепям от автомобильных шин? Как они могли так приспособить свое сознание, чтобы не бояться, зная наперед, что, если упадут, их наверняка втопчут в мостовую? Или они были бесстрашными героями, решительными людьми без нервов?
Нет.
Они боялись. Он знал, что они боялись. И все же дрались.
За что? За что?
Он не знал ответа. Этот вопрос мучил его всю неделю. Он был благодарен за передышку от своих мыслей и своего одиночества, когда в два часа дня в палату вошла медицинская сестра, женщина около пятидесяти лет.
– Вы чувствуете себя в состоянии с кем-либо говорить, мистер Белл? – спросила она.
– В любое время, – ответил он. – Чем могу служить?
– О, это не со мной, – сказала она. – За дверью ждет посетитель.
– Кто?
– Джон Ди Пэйс.
– Пусть войдет.
Поправив позади себя подушки, он стал ждать Ди Пэйса, чувствуя себя довольно странно. Он собирался встретиться с человеком, который много лет назад отнял у него Мэри. Однако сейчас он испытывал только любопытство, его интересовала встреча не с мужем Мэри, а с отцом Дэнни Ди Пэйса.
Дверь широко распахнулась, и в палату вошел высокий человек, который, казалось, смущался своего роста. Он неуверенно подошел к кровати. У него были темные волосы и карие глаза. На первый взгляд, Джон Ди Пэйс производил впечатление человека с мягким характером. Не зная его, никогда не говорив с ним, Хэнк моментально понял, что это был добрый человек и неожиданно обрадовался тому, что он здесь.
