упорно сопровождала их повсюду, а в те редкие мгновения, когда они оставались наедине, Нелли уже не поощряла его пылкой страсти, как в вечер объяснения; она напрямик объявила ему, что «идти дальше поцелуев» — великий грех. Джона разбирало нетерпение, и он поклялся, что заставит будущую тещу сократить искус «жениховства» и как можно скорее сделает Нелли своей женой.
Он застал хозяек на кухне: миссис Моран гладила. В магазине зазвонил колокольчик, и Нелли пошла отворять.
— Ну, как ваши дела? — спросила миссис Моран, — Сколько с вами хлопот вашему ангелу- хранителю.
— Я сам себе ангел-хранитель.
— Как можно так говорить? Это богохульство. Удалось вам столковаться с этим подлецом, с Артуром Стэси?
— Нет. Не могу до него добраться.
— Как вы думаете, он католик? — задумчиво проговорила миссис Моран и тут же с благочестивым ужасом добавила: — Боже упаси!
Джон Уэст так и подскочил.
— Верно! Может быть, и католик. Очень может быть. Я и не подумал об этом.
Миссис Моран многозначительно глянула на него.
— Мы, католики, должны держаться вместе. И если Стэси католик и вы поговорите с ним, а еще лучше — если с ним поговорит священник, он, вероятно, возьмет назад свое заявление.
— Все может быть, — ответил Джон Уэст. «Католик он или нет, — подумал он, — кто, как не священник, сумеет добраться до него, если только я найду такого, который согласится пойти к нему».
Джон Уэст имел весьма слабое представление об особах духовного звания. Для него это были люди не от мира сего. Они внушали ему благоговейный трепет, и он не дерзал исповедоваться им в своих грехах, к великому огорчению Нелли и ее матери. Он знал только, что приходский священник, отец Логан, обращается с ним крайне почтительно и частенько выпрашивает у него пожертвования на бедных.
Миссис Моран бросила гладить и заговорила, не снимая руки с остывшего утюга:
— Я председательница женской общины при церкви святого Иосифа и лично знакома с самим архиепископом Балларатским. Он раньше был священником здесь, в Керрингбуше. И отец Логан иногда заходит к нам на чашку чаю.
Миссис Моран явно гордилась своими клерикальными связями. Она немного помолчала и, видимо, приняв решение, которое далось ей не без внутренней борьбы, продолжала:
— Отец Логан — мой большой друг, и он хорошо знает отца Кэрролла, а отец Кэрролл — приходский священник в Карлтоне. Так вот, этот самый отец Кэрролл хоть и очень достойный и благочестивый патер, но любит и выпить и на скачках поиграть. Если бы вы поговорили с отцом Логаном, а отец Логан поговорил с отцом Кэрроллом, а отец Кэрролл поговорил бы с Артуром Стэси — глядь, что-нибудь бы и вышло. Вдруг Стэси и в самом деле католик, от чего боже упаси!
Джон Уэст, ни минуты не медля, распрощался и пошел разыскивать отца Логана.
На другой день, к великому удивлению Артура Стэси, один из его телохранителей ввел к нему в комнату тучного, еще не старого патера и, почтительно поклонившись, вышел.
— Я отец Кэрролл, сын мой. Узнав, что ты получил крещение в лоне нашей церкви, я добился, чтобы меня допустили к тебе. Я пришел узнать, не нуждаешься ли ты в наставлении и помощи служителя божия.
Стэси сел на кровать, а патеру предложил единственный стул, на котором тот и поместился, впрочем, не без труда. Стэси отнюдь не отличался набожностью, но все же появление священнослужителя произвело на него некоторое впечатление.
— Н-нет, ваше преподобие, спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он, но его несчастный вид никак не вязался с его словами.
— Ты много лет пренебрегал своими религиозными обязанностями (да простит тебя бог!). Но ты ведь все-таки исповедуешь католическую веру?
— Конечно, ваше преподобие, — поспешил ответить Стэси. — Я опять буду в церковь ходить и приобщаться святых тайн, как только вся эта кутерьма кончится.
— Да благословит тебя бог, сын мой, — сказал патер, возводя очи к потолку, словно благодарил небо за то, что заблудшая овца готова вернуться в его паству. — Так вот, поговорим об этой… о твоем дельце. Скажи мне, ты знал, что и Уэст и Каммин нашей веры?
— Нет, не знал, ваше преподобие. Ей-ей, не знал.
Патер украдкой оглянулся и продолжал, понизив голос:
— А ты знал, что оба сыщика, которые тебя мучают, — оранжисты?[3] Ну, протестанты, масоны, понимаешь?
— Н-нет. Не знал.
— Вот видишь. Теперь скажи мне, сын мой, хорошо ли ты поступаешь, помогая двум окаянным оранжистам навлечь такую беду на двух добрых католиков — Джона Уэста и Дэнни Каммина?
— Я, ваше преподобие, об этом и не подумал.
— Конечно, не подумал. Нам всем случается поступать опрометчиво. Ну, а теперь, когда ты понял, твой долг, как верного сына нашей церкви, представ перед судом, отрицать вину подсудимых и помочь двум почтенным католикам выпутаться из беды.
— Так ведь это же лжесвидетельство, ваше преподобие. А лжесвидетельство — грех.
— Нет, сын мой, не грех. Тебе не нужно лгать. Ты только скажешь, что все это дело — злостный заговор против Уэста и Каммина, и, видит бог, так оно и есть. Это не ложь. Только это ты и скажешь, больше ничего.
— Но если я так покажу, ваше преподобие, мне самому несдобровать.
— Нет, сын мой, не бойся. Об этом я позабочусь, — без запинки пообещал отец Кэрролл. — Видишь ли, Джон Уэст ведь ничего особенно дурного не делает. Надо бы разрешить тотализаторы, а не устраивать какие-то налеты, выставлять свидетелей и все такое.
— Вы это точно знаете, ваше преподобие, что мне ничего не будет, если я так покажу?
— Совершенно точно, сын мой. Я же тебе говорю, ты только скажешь: все это дело — злостный заговор.
— Хорошо, ваше преподобие, так я и сделаю. Я просто скажу, что все это дело — злостный заговор против Уэста, Каммина, а заодно и против меня.
Когда отец Кэрролл направился к двери, Стэси вскочил и ухватился за рукав его сутаны.
— Уэст знает, где я?
— Он тебя не тронет, если сделаешь, как я велю.
— Хорошо, ваше преподобие. Передайте Уэсту, что я не подкачаю!
Артур Стэси сдержал слово и «не подкачал». Во время слушания дела в карлтонском суде, не успели его вызвать для дачи показаний, как он выпалил: «Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, против того, другого парня, и против меня. Все это враки!»
После короткого разбирательства дело было передано в верховный суд.
Зал заседаний верховного суда был набит до отказа; владельцы тотализаторов со всей округи пришли послушать, сдержит ли Джон Уэст свое обещание «научить ищеек уму-разуму». Дэвид Гарсайд был в блестящей форме: он превзошел самого себя. Публика с восхищением следила за каждым его словом, за каждым жестом. Он начал с того, что отвел двадцать человек, прежде чем согласился на состав присяжных. Парик его съехал на сторону, ежеминутно грозя свалиться с головы; он становился в позу, воздевал руки и декламировал, словно актер в шекспировской трагедии. Перекрестный допрос Уильямса и Армфилда он вел с беспощадным искусством.
Молодые, неискушенные сыщики очень скоро попались в расставленные им сети: Гарсайд заставил Армфилда показать, что они с Уильямсом подробно записали в потемках, как обвиняемый подкупал Стэси, а за полчаса до этого Уильямс признал, что они только приблизительно записали то, что показывали после. Торжествующий Гарсайд повернулся к судье и провозгласил: «Ваша честь, прошу вас признать, что эти свидетели дают противоречивые показания». Собственно говоря, его честь и просить-то не нужно было, ибо
