Насмерть перепуганный Джоггинс выпросил себе полицейскую охрану и написал премьер-министру, что берет обратно свою жалобу на решение суда, однако настаивает на пересмотре закона об азартных играх.
Вот тогда-то Джон Уэст и устроил банкет, на котором объявил во всеуслышание, что остается в Австралии.
— Ну, уж эти такие тухлые, что сквозь скорлупу воняют, — сказал Дик Капуста, показывая Джону Уэсту бумажный пакет с яйцами. Дело происходило в бильярдной Столичного конноспортивного клуба, где, кроме Джона Уэста и Дика, собрались Барни Робинсон, Боров, Ренфри, Скуош Льюис, Долговязый Билл, Пэдди Вудмен и еще человек двенадцать.
— Моя жена целых два месяца копила тухлые яйца, на случай если понадобятся, — похвастался Льюис.
— Так помните: войдете все поодиночке, а пакеты хорошенько спрячьте.
— Понятно, Джек.
— И сначала кричите с места и только после этого бросайте яйца. Особенно кричите про то, что Джоггинс спутался с одной женщиной и что она ждет ребенка. Полезайте на левую галерку. Оттуда очень удобно бросать яйца.
— Я не стану бросать яйца, — сказал Барни Робинсон. — Я сяду в партере и буду прерывать оратора с места. — Барни не имел ни малейшего желания попасть в лапы полиции накануне путешествия за океан. После покушения на О’Флаэрти он ушел от Джона Уэста; но когда тот предложил ему должность импрессарио Сквирса, он согласился, хотя Флорри лишь скрепя сердце одобрила это решение.
Когда все ушли, набив карманы тухлыми яйцами, Джон Уэст спросил Барни Робинсона:
— Сколько билетов ты велел напечатать?
— Сотню штук, и почти все разошлись. Джоггинса хватит удар, когда он узнает, что мы у него стянули пригласительный билет и наделали таких же. Это просто coup d’Etat[5], как говорят французы.
В это время сам мистер Джоггинс приближался к зданию театра под охраной двух высоченных полицейских. Его преподобие сильно волновался; шел он вприпрыжку, словно подошвы у него были на пружинах; на каждый шаг полицейских приходилось два его шажка, и по сравнению с ними он казался просто карликом.
Джоггинс являл собой законченный тип «святоши»: маленького роста, с худым бледным лицом и фанатическим огоньком в глазах. Для него семь смертных грехов были: карты, пьянство, игра на скачках, сальные анекдоты, содержание домов терпимости, разврат и общение друг с другом юношей и девушек. Джона Уэста он считал самим сатаной, а всю шайку — ангелами его. Джоггинс открыто хвастал тем, что ведет счет посетителям Столичного клуба и заведения мадам Брюссельс. Он, не краснея, признавался, что летними вечерами шныряет по паркам и по берегу реки, подглядывая из-за кустов за парочками.
Его преподобие метал громы и молнии, клеймя азарт и пьянство, однако весьма равнодушно взирал на то, что беднота ютится в трущобах и терпит нужду, а богачи наслаждаются жизнью в роскошных особняках. Он объявил крестовый поход против греховности неимущих и милостиво отпускал грехи имущим. Если существуют бедные — на то «воля божия». Пусть бедняк смиренно переносит испытания, и он будет вознагражден на том свете.
«Блаженны нищие, яко тех есть царствие небесное»; а пока что на земле они «всегда с нами», и поэтому нужно благодетельствовать им словом божиим, даровой похлебкой и гнилыми яблоками, а то и выдать одеяло в зимнюю стужу. Но главное — ладо оградить бедняка от самых страшных зол: от азарта, пьянства и распутства.
Самого себя Джоггинс, однако, не сумел уберечь от соблазна и вступил в тайную связь с молоденькой учительницей воскресной школы. Он не мог ни афишировать этой связи, ни заявить о своем намерении жениться, ибо во что бы то ни стало хотел сохранить ореол воинствующего безбрачия.
Как многие тупые, ограниченные люди, Джоггинс не лишен был своего рода безрассудной храбрости. Он в самом деле организовал массовое движение против всех видов порока; особенно доставалось от него игорным притонам Джона Уэста.
— Народ просто валом валит сегодня, — сказал Джоггинс, увидев, что толпа заполонила весь тротуар перед театром. — А головорезов Уэста нет и не будет, потому что вход только по пригласительным билетам.
Они вошли с черного хода, и оба полицейских уселись за кулисами. Священник, который должен был открыть собрание, сказал Джоггинсу:
— Зал полон до отказа. Хвала господу, сегодня по крайней мере здесь только наши сторонники.
Они посмотрели сквозь отверстия в занавесе на переполненный гудящий зал. Маленькие глазки Джоггинса быстро оглядели публику. Несомненно, сегодня гораздо больше, чем обычно, хорошо одетых, приличных людей. Но… возможно ли? О, господи! Он, он, конечно он!
— Ваше преподобие, — прошептал Джоггинс, — взгляните на задний ряд. Это же Ренфри. Ей-ей, он. Вон там, видите? Сигару, разбойник, курит!
— Боже милостивый, а ведь верно, он! И с ним вся шайка Уэста. Откуда у них билеты?
— Украли, должно быть. Как только бог терпит такое злодейство? — Джоггинс вздохнул и прибавил с видом мученика: — Они рассажены по всему залу. Быть беде!.
Двери пришлось закрыть раньше назначенного часа, Джоггинс и председатель боязливо подошли к столу, поставленному посреди сцены, а представители прессы и полногрудая певица, которая должна была выступать в этот вечер, уселись за ними у стены, Джоггинс дрожащими руками налил себе воды в стакан, а председатель объявил, что мистер Джоггинс, который слишком хорошо известен, чтобы нужно было рекомендовать его публике, будет говорить сегодня «о Мельбурне, погрязшем в грехах и безумствах».
Джоггинс начал свою речь; голос его звучал, как всегда, пронзительно громко, но обычного пыла не чувствовалось.
— Мы здесь, в Мельбурне, стоим на перепутье…
— Вот я покажу тебе перепутье… — послышалось рычание с левой галерки.
— Настало время сделать выбор…
— Отвечаю за твой выбор десять против одного, — крикнул Барни Робинсон из партера, под дружный хохот публики.
— Уже много лет жизнь штата Виктория, политическая, общественная и частная…
— Ты пустомеля, Джоггинс! — во все горло заорал Дик Капуста. После этого началось столпотворение. Полицейские выстроились на сцене.
— Господь сошел на землю к своему народу…
— Хвала господу, — пропел Барни, подражая торжественному тону Джоггинса.
— Я хочу поведать вам правду о тотализаторе в Керрингбуше, — продолжал Джоггинс.
— Этот тотализатор для бедняков! — рявкнул Боров.
— Уэст нажил огромное состояние на бедняках, — кричал Джоггинс. — Я сам видел, как две тысячи человек за один день вошли в тотализатор, и среди них были дряхлые старики и безусые мальчишки.
— Значит, он пользуется всеобщей любовью, — отпарировал Ренфри из последнего ряда, где он сидел вместе со своими помощниками. К нему подскочили трое полицейских и бесцеремонно вывели из зала.
— Азартные игры — величайшее зло нашей страны, — продолжал Джоггинс. Страх его прошел, и он вызывающе смотрел на толпу, но старичок председатель подле него весь дрожал.
— А что вы скажете о бирже и биржевиках? Почему вы не нападаете на богатых? — раздался голос одного социалиста, который получил подделанный билет от Барни Робинсона.
— Да! — крикнула женщина, сидевшая рядом с социалистом. — Почему вы не говорите о дельцах, которые грабят рабочих?
— Первый раз в жизни слышу, чтобы женщина подняла голос в защиту порока.
Шум в зале становился все громче; Скуош Льюис встал на левой галерке во весь рост и стоял до тех пор, пока Джоггинс не обратил на него внимания.
— Я хотел бы задать вопрос.
