ему полагалось. Того же, кто дал ложную клятву, просто-напросто изгоняют с корабля и никогда уже не примут обратно.
Покуда наш мушкетер и достойный помощник капитана, беседуя таким образом, хорошо проводили время, ветер усилился, а следовательно, усилилась и качка, что не могло не сказаться совершенно определенным образом на самочувствии пассажиров, находящихся на борту фелуки.
Планше и Гримо, основательно приложившиеся к запасам рейнвейна, хранившегося на фелуке, тоже почувствовали ухудшение погоды.
— Эй, Гримо, ты не спишь? — спросил Планше.
Гримо, приученный Атосом не открывать рот без крайней необходимости, молча покачал головой, каковое телодвижение, конечно, осталось незамеченным в кромешной темноте маленькой каюты.
— Спи, спи, — недовольно проворчал Планше, не дождавшись ответа, и повернулся лицом к переборке.
Глава четвертая
Комендант Ла-Рошели
Гримо между тем не спал. Ночь проходила под аккомпанемент ветра, завывающего в снастях, и стенания словно готовых рассыпаться в любую минуту переборок. Не давал спать, навевая тревожные мысли, и непрестанный скрип корпуса судна.
Честного Гримо посетила неожиданная мысль. Ему пришло в голову, что капитан, чего доброго, отдал приказ утопить их и, возможно, угрюмый и немногословный экипаж покинет корабль под покровом ночной темноты, предварительно открыв кингстоны.
Голос Атоса и прощальные слова хозяина: «Гримо, не спускайте глаз с капитана, и если вы увидите или только почувствуете, что он собирается совершить какую-либо подлость по отношению к господину д'Артаньяну например, выдать его ларошельцам, — убейте его на месте, а господин Арамис, надев сутану, отпустит вам этот грех…» — стояли у него в ушах и не давали покоя.
Гримо ощупью выбрался на палубу, где ему сразу же пришлось ухватиться за первые попавшиеся под руку веревки, чтобы твердо стоять на ногах. Гримо поискал глазами капитана, намереваясь провести остаток ночи в его обществе.
Вскоре темный силуэт фламандца вырисовался в зыбком свете луны, чуть усиливаемом несколькими фонарями, вывешенными в качестве бортовых и кормовых огней. Капитан стоял на мостике. Этот суровый фламандец, видимо, знал свое дело. Корабль вышел в открытое море, лег в дрейф, а затем такелаж был приведен в нарочитый беспорядок. На палубе появились бочонки и ящики, и судно приняло такой вид, как если бы оно действительно жестоко пострадало во время шторма.
Впрочем, по понятиям наших пассажиров — д'Артаньяна, а также гг. Планше и Гримо, чувствовавших себя на суше значительно увереннее, чем на зыбких волнах осеннего Бискайского залива, — штормило действительно изрядно. К счастью, пока их миновали приступы морской болезни.
Однако в намерения капитана и не входило продолжительное плавание в бурных водах Бискайского залива. Искусно лавируя, он заставил фелуку, приобретшую весьма потрепанный вид, вернуться к берегам острова Ре, приближаясь с северо-запада.
Слева по борту показались огни и очертания кораблей флота его величества короля Франции, блокирующих Ларошельскую гавань. С ближайшего из них было произведено несколько выстрелов, которые, конечно, не имели никакого результата в темноте и при сильном волнении. Впрочем, нельзя было исключать и возможности того, что командиры кораблей получили приказ воздержаться от излишне меткой стрельбы именно этой осенней ветреной ночью.
Фелука вошла в гавань и с треском ударилась о каменный мол. В кромешной темноте их прибытие в Ла-Рошель казалось еще более шумным, чем было в действительности. Один из матросов вывихнул руку во время неудачного падения, однако д'Артаньян остался цел и невредим, так как, по совету капитана, предусмотрительно заперся в своей каюте и улегся в койку.
Ночь озарилась красными отсветами факелов. На причале послышались грубоватые голоса стражников:
— Кто вы такие? Откуда вы взялись, черт побери! Что за судно?!
На борту затопали солдатские ботфорты. Матросы экипажа молчаливо сгрудились на палубе. Выбрался из своего укрытия и д'Артаньян.
Послышалась неторопливая речь капитана. Он, сильно коверкая слова, отвечал командиру береговой стражи.
— Что на борту? — отрывисто спросил офицер.
— Мы рыбаки, сударь. Рыба, чему же еще быть на борту, но улов незначительный из-за погоды.
— Осмотреть корабль, — распорядился офицер.
При этом от д'Артаньяна не укрылось то оживленное выражение, которое появилось при слове «рыба» на лицах стражников. Голодный блеск в глазах ларошельцев вполне красноречиво свидетельствовал о незавидном положении осажденных.
— Кто это? На борту есть пассажиры? — так же отрывисто спросил офицер, заметив д'Артаньяна, выступившего из тени.
— Да, сударь. В Портсмуте мы взяли на борт одного гасконского дворянина со своим слугой. Я подрядился доставить его в Биарриц, — был ответ капитана.
Гримо же в это время стоял за спиной фламандца, сжимая в руке кинжал.
— Эй, кто-нибудь, свет сюда! — приказал офицер. — Это вы и есть тот самый гасконский дворянин, сударь?
— Да, господин офицер, это я и есть, — ответил д'Артаньян с легким поклоном.
— В таком случае не назовете ли вы свое имя, шевалье?
— Меня зовут Шарль де Кастельмор, сударь.
— Вы должны понимать, господин де Кастельмор, что идет война, как вы видите, поэтому никакие меры предосторожности не кажутся нам излишними. Я надеюсь, что вы не станете возражать, если я провожу вас к коменданту города и он задаст вам несколько вопросов.
— Я наслышан о тяготах осады, шевалье. Мне пришлось о ней узнать много всяких разноречивых слухов во время моего пребывания в Англии, так что я ничего не имею против вашего предложения. Скажу больше, — продолжал д'Артаньян, — не далее чем час назад я сам имел повод убедиться в том, что идет война, — нас обстреляли королевские корабли.
— В таком случае позвольте проводить вас, сударь, — произнес офицер вежливым, но твердым тоном, слегка посторонившись, чтобы пропустить д'Артаньяна вперед. — Вам тоже придется отправиться с нами, капитан, добавил он, делая знак сопровождавшим его солдатам с факелами в руках.
Шагая по гулким, пустынным улицам ночной Ла-Рошели, продуваемым сырым ветром с Атлантического океана, под бдительным оком сопровождавшего конвоя, д'Артаньян в сотый раз задавал себе один и тот же мучивший его вопрос: мог ли он каким-либо образом уклониться от выполнения приказа его высокопреосвященства?
Чувствуя, что остатки приятного возбуждения, вызванного совокупным действием рейнского и забавной беседы с помощником капитана, улетучиваются с быстротой скаковой лошади, д'Артаньян утешал себя тем, что является офицером сражающейся армии, а следовательно, обязан был исполнить любой приказ его высокопреосвященства. Вспомнив слова Атоса, д'Артаньян попытался представить себе подлинную подоплеку приказа Ришелье и, поразмыслив над этим вопросом, пришел к выводу, что в настоящее время делать этого не следует.
Они миновали пустынную площадь с возвышавшейся посреди нее виселицей, на которой покачивались на ветру тела трех-четырех смутьянов или лазутчиков. Зрелище было не из самых веселых, и наш мушкетер непроизвольно вздрогнул, проходя мимо. Ему показалось, что шагающий рядом офицер приблизил факел к его лицу и внимательно посмотрел на него, как бы желая угадать эффект, произведенный на д'Артаньяна зрелищем повешенных. Гасконец нахмурился и решил, что больше ни разу
