Володимир.
Женщина приподняла пестрый кашемировый платок, скинула его на плечи и, опустив глаза, затянула:
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Терема твои из чиста серебра,
На них крыши златокованые.
Ох, да куда девал ты мово молодца,
Мово сокола перелетного!?
Уж такая доля разнесчастная,
Сиротинкой я осталась, одинокою,
Жалобилася и плакала,
Горючими слезами умываючись.
Ох, как худо мне одинокою
Без желанного, без мил-дружка.
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Уж отдай ты мне мово Иванушку.
Глеб вслушивался в печальный певучий речитатив и представлял себе не бескрайнюю тундру, что раскинулась за стеной из струганного плавника, а псковские, не то вологодские, окруженные дремучими лесами, места. И мужики в подпоясанных ремешками широких портах, заправленных в пимы, и женщины в ярких сарафанах — все это коренное русское.
– А теперь, брат, рассказывай, что нового на белом свете есть.
Глеб, уписывавший за обе щеки лепешки из икры, поставленные предусмотрительной хозяйкой, запил угощение крепким дочерна кирпичным чаем и начал свой обычный рассказ про все, что знал о жизни в центре страны и на полярном побережье.
В этом русском сельце, закинутом еще в старину за Полярный круг, сохранилось почти все как в родном краю Жители его даже обличием не разнились от своих далеких земляков. Удивительно! Ведь казакам-землепроходцам, которые оседали в сибирских краях, приходилось, как правило, брать в жены местных женщин. Так, например, появились на Камчатке камчадалы, живущие в прибрежных и центральных районах полуострова. Многие думают, что это национальность, в действительности же, они — потомки от смешанных браков казаков и других русских служилых людей с ительменами, эвенами и коряками. Язык у камчадалов русский со своеобразным цокающим выговором, а внешне они напоминают коренных обитателей этой земли. Так же и в других районах Севера… А в Русском устье жили настоящие русские. Надо полагать, переселенцы, двигавшиеся сюда в старину, перебирались на новые земли капитально, захватив с собой семьи, а женщины лучше умеют хранить бытовой уклад, чем мужчины. Судя по тому, что на северных берегах Индигирки подобных русских селений насчитывается порядочно, переселение было по тому времени значительным. Мало вероятно, чтобы оно производилось на традиционных русских телегах, а на судах можно сюда было попасть из России лишь Северным морским путем. Работники Севморпути в 1940 году обнаружили на острове Фаддея, а несколько позже на берегу залива Симса, то есть в местах, расположенных юго-восточнее мыса Челюскина (!), остатки старинных судов, потерпевших крушение. Там нашли много вещей, оловянную посуду, пищали, стрелы, компас, шерстяные и шелковые ткани… На берегу залива Симса сохранилась избушка, в которой лежали скелеты владельцев этого добра, из них один женский… Короче, задолго до 'Беги' путь вокруг Таймыра использовался русскими мореходами. Этот северный проход, признанный Чорденшельдом в канун XX века 'непрактичным', считался вполне практичным еще на Руси до петровско-ломоносовских времен… Кто знает, возможно, загадочная находка на острове Фаддея как раз и связана с переселением русских жителей с беломорских берегов на Лену и Индигирку.
Естественно, наш спортсмен не мог не удивляться Русскому устью, быту его жителей, уменью стряпать традиционные русские пироги и оладьи из… рыбьего теста и икры, использовать для приправы тундровый 'овощ', так называемую макаршу — траву с мучнистым корнем.
В селе насчитывалось пятнадцать домишек — 'дымов', все окнами на юг. Имелась тут и школа, в которой занималось двенадцать мальчиков и девочек. Глеб даже преподал им несколько уроков географии — учитель был в отъезде. И как знать, возможно, кто-либо из этих малышей, наслушавшись тогда о стране вулканов Камчатке, о тайнах озера Байкал, о просторах полуспящих пустынь, сейчас сам учит ребятишек увлекательной науке — географии…
Была в селе и метеостанция, вернее оборудование для нее. Ждали специалиста.
Русско-устьинцы одними из первых на побережье объединились в артель, выбрав председателем бывалого человека, незаурядного охотника-следопыта Егора Щелканова. Хозяйство немалое. Пасти, принадлежавшие артели, раскинулись по обе стороны побережья от Индигирки на шестьсот километров. На восток они тянулись до самой Колымы. При выезде на осмотр ловушек охотник собирался на месяц. В нарту клал мороженую сельдь в расчете — по две штуки на каждую собаку в день и чуть больше — себе. Месяц трудился в пургу, в мороз, в темень, а привозил иногда всего два-три песца… Летом — рыбалка и так называемое гусевание — отстрел гусей. Когда-то их заготавливали тысячами в период линьки, загоняя бескрылых, как рыбу, в сети и охотясь… палками. Добывали еще по берегам мамонтовую кость. Бывает в вечной мерзлоте тут обнажаются целые кладбища мамонтов. Но не всегда вовремя заметишь — унесет река в океан или похоронит на дне. Такие кладбища дали повод сочинить легенду о мамонте– подземном звере. 'Когда идет он, то земля и лед вспучиваются буграми. А как дыхнет воздуха — так смерть'…. Сами русско- устьинцы из мамонтовой кости ничего не вырезали, разве что грузила для сетей — клык тяжел.
***
После русско-устьинского сельсовета Булунского округа регистрационная печать в паспорте будет поставлена в Уэлене. Последний участок арктической трассы наш велосипедист прошел большей частью… морем.
'Щелканов подарил Травину небольшую нарту'
'По пути на Чукотку зайти на Медвежьи острова, а ее ли удастся — на остров Врангеля', — так коротко выглядел план, которым Травин поделился с Егором Щелкановым. Тот не выразил особого удивления. Индигирские охотники бывали на Ляховских островах и на Медвежьих. Но для страховки — не исключалась возможность зимовки во льдах — Щелканов подарил Травину небольшую нарту с упряжкой в десять собак, на которую погрузили запас мороженой рыбы. Собак Глеб надеялся кормить, как и себя, охотой. Русско- устьинцы дали спортсмену и нартовый чум — своеобразный меховой чехол для клади, который при случае мог служить спальным мешком.
Берег Восточно-Сибирского моря к востоку от Индигирки — скалистый и без поселений. Травин ехал мысом. Плотно убитый ветрами снег хорошо держал велосипед, позади бежала прихваченная за пояс длинной веревкой упряжка.
С юго-запада, почти параллельно побережью, тянулась цепь гор, местами подходившая вплотную к морю, обрываясь в него крутыми скалами. Такие 'недоступы' Глеб огибал по прибрежному льду.
Так было и на этот раз. К береговой полосе вел удобный пологий скат. 'Что ж, начнем спуск', — решил спортсмен. И вдруг почувствовал, что летит куда-то в тартарары…
Очнулся — все замыто снегом: ни нарты, ни велосипеда, ни собак. Сугроб по горло, а перед глазами крутая стена высотой метров в десять. Сорвался с обрыва: ветер намел на обрезе берега снежный карниз, очертания которого сливались с застывшим морем. Еще повезло! Лавина пухлого снега вместе с путешественником оторвалась от скалы и в момент падения на лед послужила своеобразным амортизатором: снег разбился, а человек сверху — и цел.
Куда же его занесло? По карте место называется Северный Парнас. Однако ничего поэтического в своем положении спортсмен не находил: поломана нарта, разорвана упряжь, ушибы. Собак не видать… Начал торопливо разрывать сугроб, нашел пять псов, остальных придавило.
'Хорош Парнас!' — велосипедист окинул взглядом мыс, а потом огромную, расстилавшуюся к северу, ледяную пустыню. Хотя 'пустыня' — это, пожалуй, не то, скорее — горная страна. Хребты полузаснеженного всторошенного льда поднимались высоко к небу. Безмолвные, они напоминали фантастические развалины какого-то древнего города — своеобразной арктической Атлантиды. Сверху, из бездонных глубин вселенной,
