Наверно, первый удар обрушился на меня сзади. Меня еще никогда, оказывается, не били по голове, даже в детстве. Сильней испуга и боли было любопытство, с каким я прислушивался к новому для себя ощущению, когда вещество мозга твердо и мучительно стукается изнутри о кости черепа, о подбородок: вспыхивают под гром литавр очертания голых ветвей в электрическом белом разряде, расползаются трещины по стенам, вместе с ясным и отчетливым пониманием, но тут же все возвращается во тьму перед вспышкой следующего удара, и каждое понимание кажется последним. Тело обмякает, утеряв внутреннюю опору, дома, накренившись, скользят в провал, перекатываются обломки слов и обломки предметов, их не успеваешь узнать. Черные рты искажены гримасой ненависти или страха, лица оплавлены, и невозможно крикнуть, потому что рот полон воды.
В теплой жиже, сжавшись в комок, удивляясь своей способности плавать без усилий и заботы о дыхании. Шум накатившей волны слабеет и уходит в песок. Нестерпимый свет начинает резать глаза сквозь острую щелку. Приближается, разбухая, зрачок. Не хватает дыхания. Шумная музыка бьется на песке, изгибаясь всем телом. Протискиваешься сквозь черноту, добираясь ртом до воздуха, и, разлепив глаза снова, видишь еще зрачок.
Я возникал на скрещении взглядов, как фантом на скрещении лучей — скользкий, голый, красный, словно ошпаренный. Понимание оставалось где-то там, в горячем мраке. Болела кожа, растравленная шевелением жесткого воздуха. Хотелось замереть опять, вернуться в теплую темень, поджать к подбородку ноги, слушать всем телом звук окружающего сердца. Кровь шумела, как песок, вбирающий влагу.
— Оклемался, — сказал голос.
— Уже смотрит.
— Ничего, зубы целы.
— На, подложи под затылок.
— Что, сволочи, делают!
— Хорошо, что не утоп.
— В канаве-то!
— А что!
— Легко отделался.
— Могли и пришибить.
— Эти-то? Ну!
— Им лучше не попадайся.
Прозрачные микроскопические существа тихо дрейфуют по поверхности глазного яблока, заглядывают на дно зрачка, в глубину мозга или другого мира, без возможности знать что-нибудь об этом мире и о собственном существовании.
— А чего ж они своего?
— Да где ж он их?
— Комбинезончик-то форменный.
— Подумаешь! Их сейчас на любой толкучке полно.
— Сами и спекулируют.
— А на нем отыгрались.
— Почуяли.
— Пустой бутылки им жалко, не то что другого.
— Особая порода.
— Откуда только понабирали?
— Понавезли.
— Здесь вывели.
— Понабирали.
— Выкормили.
— Аж лоснятся.
— На чистом продукте.
— Как новенькие, без морщинки.
— Устроились.
— Никого, кроме себя, не слышат.
— И умирать не надо.
— Только помалкивай.
— Только чужих не подпускай.
Воспаленные кровяные прожилки. Глаз, поднятый в синеву на воздушном шаре. Шар оплетен просторной сеткой, снизу она заполнена пустыми бутылками, зелеными, белыми и коричневыми; поверх бутылок школьный горн. Изуродованные ожогом губы. Рот без передних зубов. Голова вместо волос обросла шапкой солдатского меха. Телогрейка увешана значками и медалями. Лица, выпроставшиеся из бетонной стены.
— А ты бы подпустил?
— Я и не говорю.
— Уже и черножопые сюда лезут.
— И косоглазые.
— Я бы их убивал на месте.
— Всем хоцца.
— Обещали всем.
— На всех не хватит.
— Да может, у них самих нет.
— Чего б они тогда стерегли.
— То-то и оно.
— Специально разговоры пускают.
— Чтобы таких, как мы, отваживать.
— А дураки верят.
— У кого нет, а у кого и есть.
— Это уж как всегда.
— И то как сказать.
— У кого было, у того и есть.
— У того и будет.
— И то неизвестно.
— Вот уж это наверняка.
— Думаешь, там лучше?
— Там всегда лучше.
— Ты бы языком не трепал.
