прижал её к уху. Далёкий голос пел по-русски про очи чёрные, очи страстные.
— Ну чего ты старьё слушаешь? — вздохнул он, отдавая клипсу.
— Дурак, — тут же обиделась Женька. — Это для тебя старьё. А русских песен больше нет.
— Ну ты опять, — предсказуемо надулся мальчик. — Просто на английском петь удобнее. Слова короче. Зато вся серьёзная литература на русском.
— Ли-те-ра-ту-у-ура, — передразнила Женька, сложив губы трубочкой. — Кому она нужна, серьёзная. А песни все слушают.
— И наука вся на русском, — напомнил Денис.
— Всё равно науку только учёные читают, — отбрила Женька, — а музыка всем нужна.
— Ну и какая разница? — не понял Денис.
— Страна общая, а музыка только американская, — упёрлась девочка. — Небось, лопатой гребут.
— Что гребут? — не понял Денис.
— Деньги гребут, вот что, — зло ответила Женька. — Знаешь, какие доходы в шоу-бизнесе?
— Какие доходы? — опять не понял мальчик. — Ты чего?
— Ну тебя, — махнула рукой Женька. — Слушать мешаешь.
Она демонстративно запихала себе поглубже в уши клипсы, закрыла глаза и врубила плеер на полную.
Денис сделал вид, что любуется проносящимся мимо пейзажем.
Пейзаж был так себе: черта поперёк неба, кювет, зубчатая стена леса. Верхушки деревьев прыгают и дёргаются в глазах от скорости: вагончик вышел на самый длинный перегон, напряжённая струна тихонько гудела. Вот интересно, а что будет, если она порвётся? Ну, скажем, если метеорит… может же в струну попасть метеорит? Такого не бывает, ну а вдруг? Наверное, погибнут все, кто на линии. Они-то уж точно погибнут. А может, нет? Вдруг вагончик вынесет… куда-нибудь за лес, как Дороти в книжке про волшебника из страны Оз? А потом он шлёпнется на поляну… допустим, на стог сена. Женька, конечно, потеряет сознание… а он, Денис, будет обязан сделать ей искусственное дыхание. Рот в рот… (У него вспотели ладони). И массаж сердца. Для этого надо надавливать… надавливать… Он осторожно покосился на женькину футболку в обтяжечку и почувствовал, что ему не хватает воздуха.
— Опять пялишься? — поймала его Женька.
Денис испугался очередной немилости и на всякий случай отвернулся.
— Ты куда морду убрал? Ты на меня гляди, — снова осталась недовольной девочка. — На меня, а не на сиськи.
— Я не… это… — пропыхтел мальчик, не зная, куда деть глаза.
— Там всё равно смотреть нечего, — самокритично добавила Женька. — Я же не Сюся с сисей, — она оттянула футболку на груди вперёд.
Денис хихикнул. Сусанна Игоревна Товстолыткина, в просторечии Сюся, литераторша в средних классах, и в самом деле отличалась выдающимся сложением. Стало смешно и немного стыдно.
— А вообще… ладно, чего уж теперь-то, — непонятно сказала Женька.
— Чего теперь? — переспросил мальчик.
— Это я о своём, — отмахнулась девочка. — Помнишь бабку на станции? — решила она всё-таки снизойти до объяснений. — Ну, чёрную? Я вот подумала: а я тоже стану такой когда-нибудь. Высохну, поседею. Буду чьих-то внуков нянчить.
— Ну это же так со всеми, — Денис понимал, что говорит что-то не то, но не мог остановиться. — Так жизнь устроена. Человек растёт, учится, едет в Америку, там зарабатывает деньги и детей…
— Детей зарабатывает?
— Делает то есть… Ох, прости, это у меня опять с русским. Я по-русски говорю, как… как медведь на задних лапках дрессированный, — нашёл он подходящее сравнение. — А на английском как на четвереньках: встал и побежал.
— Ты же вроде бы здесь родился? — зачем-то уточнила Женька. — Твоя мама специально сюда прилетала, сам говорил.
— Я у дедушки долго жил в Ленинграде, — пожал плечами мальчик. — Он русского совсем не знает. Потом постановление вышло, что детям в городе жить нельзя. Вот меня сюда приехали… То есть увезли. Или привезли.
— Интересно, зачем такое постановление приняли? — вернулась на прежнее Женька.
Денис задумался.
— Ну, во-первых, экология. Машин много, промышленность всякая… — начал он.
— Какая в Союзе промышленность, ты чего? — засмеялась Женька. — У нас наука одна. И культура.
— Ну осталась же какая-то, — неуверенно сказал Денис. — Машины, например. Их же надо ремонтировать?
— Это сервис, а не промышленность, — оставила за собой последнее слово Женька. — Промышленность вся в Америке.
— Я вот чего не понимаю, — попытался завязать разговор Денис, — а зачем у нас сельхоз… ну, колхозы всякие, хозяйства эти? И на картошку посылают?
— У крестьян низкое давление, — сказала Женька. — в Америке они жить не могут. Надо же их куда- то девать. Вот им и дали занятие. Только у нас земледелие рискованное. Потому нас гоняют на картошку. Чтобы хоть не гнила. А экономически никакого смысла нет, — закончила она. — Ладно, дай послушать.
Вагончик бежал. Девочка запрокинула голову, закрыла глаза, и, вроде, задремала.
Денис почувствовал что-то вроде одиночества. Вроде бы их двое, а вроде он — один. Едет зачем-то на Комсомольскую. Делать ему там нечего. Все анализы он сдал. А давление… Какое у него давление альфа-гормонов, он знал и без анализов. Где-то около сорока единиц по шкале Сахарова. Может, сорок два — сорок три, максимум сорок пять. Не коммунар, просто нормальный парень. Правда, переходный возраст… Ну вот у него как раз этот самый переходный. Ну, допустим, дойдёт до пятидесяти. Это же ещё далеко до пресловутых девяноста семи, при которых билет в Америку выписывают в добровольно-принудительном порядке…
В том-то всё и дело. Вчера давление сорок, сегодня пятьдесят, завтра ещё больше. Половое созревание обостряет инстинкт конкуренции. И если когда-нибудь ему скажут: «Ден, у тебя восемьдесят», то придётся потихоньку собираться… Туда. В другую жизнь. Где все едят друг друга как репу.
С другой стороны… Допустим даже, скажут. Конечно, ему будет очень плохо. Но другие переживают как-то. Едут, устраиваются, потом привыкают. Это совсем другая жизнь. В конце концов, у него годе-то в Чикаго родители. Они, правда, редко звонят и ещё реже пишут. Присылают подарки — какие-то разноцветные свитерки и короткие маечки, давно уж не его размера. И он совсем не помнит, как зовут маму и какая у папы фамилия. Говорят, мама его родила, а через день провела презентацию какого-то суперпроекта. Splendid victory, ага. А папа снимается в кино. Он как-то смотрел один фильм с папой — он там изображал европейского агента, который пытается выкрасть у советского института какой-то важный секрет. Фильм, конечно, дурацкий, как и вся голливудщина. Особенно глупо выглядела сцена, когда европейский агент тряс перед нашим профессором какой-то бумажкой и кричал — «это огромные деньги, вы не понимаете, это же огромные деньги!» Подкупать советского, который остался в Союзе — это же каким дураком надо быть. Да у настоящих учёных нет давления. Ну разве что десяточка какая-нибудь. Как у Шурика Курносера. Шурик сейчас в Ленинграде. Его досрочно взяли в университет, без экзаменов, сразу на пятый курс. По слухам, у него в крови альфа-гормонов вообще не нашли.
Денис представил себе огромные печальные глаза Курносера, когда тот, склонив на бок немытую голову и вытирая мел о брюки, выводил на доске какую-нибудь загогулистую формулу. Ходит легенда, что Шурик как-то доказал теорему Ферма, только записывать не стал, потому что ему было неинтересно. Это, конечно, вряд ли: за такое доказательство Шурке сразу дали бы диплом, а так — только пятый курс… Хотя он такой. Может и наплевать. Ему же всё равно
Вагончик начал тормозить. Женька вздрогнула и проснулась. Быстро глянула в окно и тут же встала.
— Пойдём, — распорядилась она. — Это наша.
— Подожди, это не Комсомольская! — закричал Денис. — Это не Комсомольская, Женя! Это
