Мерцлов подрёмывал, свесив голову на грудь. Похоже, нервическое напряжение его окончательно вымотало.
Крекшин опять ощутил то самое смутное беспокойство, которое так досаждало ему до начала разговора.
— Знаешь что, — решился он, наконец, — ты же знаешь, у меня есть нюх…
Остензон кивнул: нюх у Ипполита Мокиевича и в самом деле наблюдался.
— Так я что… Знаешь, вот я тебе скажу. Денег на этом сделать можно. Очень хорошие деньги, чую. Но… не нравится мне это дело. Вот не нравится, и всё тут.
Лев Генрихович, откинувшись на стуле, рассмеялся, показав меленькие белые зубы. «Действительно акула», — подумалось Крекшину, «этот своего не упустит».
— Чудак ты, Крекшин! Неужели я буду иметь дело с этим прохвостом, когда он нам всё сам же и сдал? Да ни копейки я ему не дам, сам займусь… Кстати: давай вложимся вместе в предварительное исследование. Если масло сенека можно перегнать до чего-то вроде керосина или спирта, может случиться неплохой барыш…
Крекшин почти не слушал. Он физически ощущал непонятную тяжесть, нависшую над головой. Очень далеко — за гранью человеческого слуха — что-то ревело и грохотало. Лязгали гусеницы, тоненько пели моторы бомбовозов. Земля дыбилась и стонала от взрывов, и дым заволакивал мир. А из аравийских песков всё новыми и новыми фонтанами взлетала к небу чёрная Кровь Войны.
— Не буду участвовать, — набычился Крекшин. — Не знаю почему. Богородица не велит, вот.
Илья Григорьевич Мерцлов неожиданно поднял мутные глаза на собеседников.
— В-вы ещё… того… пож-жалеете, — сказал он, прежде чем окончательно отключиться от действительности.
— Экий он хлипкий… — Остензон с брезгливостью посмотрел на журналиста и литератора. — Ладно, ты как хочешь, — обратился он к купцу, — а я попробую. Попытка — не пытка. В конце концов, — добавил он задумчиво, — я ничем не рискую.
Наваждение
— Это капитуляция, — констатировал Президент.
— Да. Полная капитуляция, — с ноткой растерянности в голосе подтвердил Викли, рассматривая бумаги. — Интересно, почему они на это пошли? — он покосился на дверь, несколько минут назад закрывшуюся за китайской делегацией,
— Честно говоря, сам не возьму в толк… Прежде всего, это успех американской дипломатии, разве не так?
— Ну, не только по этой линии. И даже не столько, — заметил Викли.
Президент посмотрел на разложенную на столе карту Китая.
— Да, мы давили на них всем весом. Авианосцы всё-таки оказались не лишними.
— И боевые спутники. И торговая блокада. И поддержка общественного мнения. И китайские диссиденты, не забывайте о них…
— Это точно. Чьи права мы защищали бы в противном случае?
— Они нам очень помогли. Особенно этот… Ли Ли-сянь. Между нами говоря, он…
— Он сукин сын. Но это наш сукин сын. И он нам очень помог. Надо будет сделать его президентом в каком-нибудь китайском государстве.
— Он уже президент. Правда, временный. В Маньчжу.
— Это где?
— Джим, теперь нам всем придётся заучить наизусть все эти названия. Демократическая республика Хань. Танская Конфедерация. Маньчжу. Республика Гонконг. Республика Южный Тибет. Королевство Лха — Северный Тибет. Государство Южная Монголия…
— Какой ужас.
— Ну да, ужас. Шестнадцать суверенных государств на территории бывшей Китайской Народной Республики. В принципе, я не исключаю возможности дальнейшего дробления. Территориальные конфликты заложены в саму конструкцию, если можно так выразиться.
— То есть, если они будут плохо себя вести, мы разрежем этих ребят на много-много кусочков.
— Примерно так.
— И оккупационный режим. Вот это мне по-настоящему нравится.
— Ну-у, формально говоря, это международные миротворческие силы…
— Ничего международного в этом мире не осталось, — усмехнулся Президент. — Мы раздавили дракона. Теперь весь мир управляется отсюда. Вашингтон, федеральный округ Колумбия.
Президент посмотрел в зеркало, насупил брови, скорчил свирепую рожу. Потом рассмеялся.
— Бен, а ведь теперь придётся раздать чёртову уйму правительственных наград. Так что жду толстенной пачки представлений.
— За этим дело не станет, — недовольно сказал Викли. — Очередная бумажная буря. Из одного МИДа придёт столько, что ты не успеешь их все подписать до окончания своего срока. Придётся идти на второй.
— Ничего, они это заслужили, — Президент опять насупил брови. — Или не заслужили, всё равно. Я утвержу всё. Всё равно в ближайшие сто лет ни у кого не будет повода кого-нибудь за что-нибудь награждать… А помнишь, как этот жёлтый парень, доктор Юн, подписывал договор? Я думал, он будет локти кусать. А он…
— Для них очень важно сохранить лицо в любой ситуации…
— Лицо? Ха! — Президент хлопнул в ладоши. — Дружище, лицо теперь есть только у Америки. У всех остальных есть задницы. Зад-ни-цы. Господи, я дожил до этого дня!.. Бен, старина, я не могу поверить — мы их уделали! Мы надрали задницы всему миру! — он осёкся. — Извини, друг, это, кажется, та дрянь, которую мне вкололи…
— Это наша последняя разработка, — обиженно заметил Викли. — Нейроцеретелин-кварто. Десять минут назад твой интеллект был примерно равен эйнштейновскому… сейчас соображу, сколько это единиц…
— Не надо, — поморщился Президент.
— Мы же рассчитывали на серьёзные переговоры, — извиняющимся тоном сказал Бен. — Которые могли бы потребовать…
— …известного напряжения ума, — закончил за него Президент. — Да ничего, всё нормально. Просто сейчас у меня такое чувство, как будто мне только что сделали лоботомию.
— Это всегда так, — успокоил его Викли. — Нейротрансмиттеры шалят. Память-то нормально работает?
— Да как сказать… Всё как в дымке, — Президент вздохнул. — Я ведь не очень-то башковитый парень, да-а? — он опять скорчил физию, на этот раз жалостливую. — Бен, ты был когда-нибудь на кукурузном поле ночью?
Викли покачал головой.
— Ну конечно. Ты ведь, наверное, родился прямо в канцелярии. С дипломом в руке.
— Примерно так, — легко согласился Викли.
— Ну вот… Ты, дружище — канцелярская крыса. А я вот провёл молодость на ферме. Знаешь, как шелестит кукуруза? Это… это такой тихий, изматывающий звук, от которого невозможно убежать. Он везде, понимаешь? Везде. Зажимать уши бесполезно. И ты бежишь, бежишь, бежишь по полю, а она шелестит, шелестит у тебя в голове… Знаешь что? Теперь мы бросим все силы на медицину. Я так думаю, что американцы не должны умирать. Ну, или хотя бы, не должны умирать так, как все остальные. Американцы должны жить дольше и лучше, чем сейчас. Ты меня понимаешь? Дадим на это пятьсот… нет, семьсот миллиардов. Мы это потянем?
