Вощев, как человек с не полностью «увядшей» головой, моментально вытесняется социумом: «В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчёт с небольшого завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда».
В Вощеве много черт, роднящих его с Платоном Каратаевым. Но в отличие от последнего никакой духовной победы ни над кем он не одерживает, ибо в мире платоновских сомнамбул ему просто некому противостоять. Напротив, он сам оказывается побеждённым, «сухое напряжение сознательности» в нём постепенно угасает. «Деиндивидуализировавшийся» мыслитель — ещё один парадокс трагического платоновского Зазеркалья. Однако, если разобраться, ничего, кроме как «угаснуть», Вощев и не может, ведь его вопрос к самому себе — «полезен ли он в мире» — совершенно абсурден в универсуме, сотворённом Платоновым. Мир, окружающий Вощева, представляет собой некую устрашающую в своей замкнутости «Ding an sich»1 и человек в нём не нужен.
В поисках «слабой работы» Вощев примыкает к артели, роющей непостижимый, как и всё остальное, котлован. У древних греков был обычай возводить алтари «Deo ignoto», «неведомому Богу». Об этом упоминается в «Деяниях» апостолов: «И, став Павел среди Ареопага, сказал: “Афиняне! По всему вижу я, как вы особенно набожны, Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл жертвенник, на котором написано: “неведомому Богу”». Артель, в которую попадает Вощев, по-своему «особенно набожна», а котлован, который она исступлённо роет, своего рода жертвенник «Deo ignoto».
Помянув прежде мужичка-старообрядца с его «баклажанчиком», считаю уместным вспомнить и секту «людей божих», в просторечии «хлыстов». У них был своеобразный вид служения Богу — исступлённое, экстатическое «верчение», завораживающая пляска, сопровождаемая пением духовных стихов, предаваясь которой они забывали обо всём.
Хлысты говорили о себе: «Человек пива не пьёт, а пьян живёт». «Пьяны живут» и артельщики, роющие котлован. Они погружены в сумрачное и гибельное забытьё не менее, а может, ещё более, чем на род джан. Жизнь их — фанатическое исповедание устрашающей, чудовищной в своей нелепости религии, бездушный пророк которой — радио, установленное в артельном бараке. Из «трубы» извергаются непрестанные призывы «мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства», «обрезать хвосты и гривы лошадям», и абсурдность этих воззваний нарастает.
«Труба радио всё время работала, как вьюга», — говорит Платонов. Радения возбуждённой, заворожённой артели у «трубы» производит поистине жуткое впечатление. «Достойно веры, ибо нелепо» — этой формулой Тертуллиана и руководствуются несчастные артельщики, «отлучённые от своего житейского интереса». Вощев же, ещё «душа живая», страдает от того, что ему «неясно на свете», и ждёт, «когда мир станет общеизвестен». Его сознание пока не полностью сокрушено неразрешимым вопросом, «что лучше — Кремль или ледокол “Красин”». «А ради чего ты думаешь, себя мучаешь?» — простодушно спрашивает Вощева один из его сотоварищей.
«Новый мир» Платонова стремится избавиться даже от такого «слабосильного» философа, как Вощев. Но «соборная правда», о ко торой грезили русские писатели, лишённая противовеса в виде индивидуальных идей, превращается в коллективный идиотизм. Герои Платонова — юродивые поголовно, поэтому их «юродство», ни с чем не контрастируя, теряет моральную ценность. Земля, сплошь населённая Алёшами Горшками, кажется «безвидной и пустой».
Особенного внимания в «Котловане» заслуживает сцена создания колхоза. Это отлучение от земли, от «житейского интереса», насильственное помещение людей в жуткий, призрачный, адом Зазеркалья рождённый монастырь без Бога — и есть, может быть, тот «конец света», в ожидании которого томится, сам от себя отрекается и не трогает «баклажанчика» платоновский человек. Согнанные на площадь Оргдвора люди «прощаются до будущей жизни». Это воистину сцена духовного Апокалипсиса.
«После целования люди поклонились в землю — каждый всем, и встали на ноги, свободные и пустые сердцем.
— Теперь мы, товарищ актив, готовы, пиши нас всех в одну графу, а
кулаков мы сами тебе покажем. <…>
— Хорошо вам теперь, товарищи? — спросил Чиклин.
— Хорошо, — сказали со всего Оргдвора. — Мы теперь ничего не чуем, в нас один прах остался.
Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошёл в среду людей.
— Здравствуйте! — сказал он колхозу, обрадовавшись. — Вы стали теперь, как я, я тоже ничто».
Гротескно взятая сцена психологически глубоко правдива. «Все в одной графе» — это ведь и есть бездуховная, жуткая соборность безбожного монастыря — лагеря, кошмарного центра искажённой, изуродованной, бесплодной вселенной. Люди, отчуждённые от земли и от себя самих, подлинно становятся «ничем». Получившие свою порцию «нового счастья» бывшие люди «ничего не чуют». Именно за таким счастьем ходил народ джан к хивинскому хану.
В творчестве Платонова есть одна черта, которой нельзя не заметить. В его произведениях столько сказано о человеческой плоти, сколько не сказано, наверное, во всей русской литературе. Телу постоянно даются характеристики — «скудное», «равнодушное», «усталое», «робкое» и т. д. «Незначительное», маленькое человеческое тело сопоставляется с огромной, безразличной к нему природой — «воздух большой, а ты маленькая».
Здесь приходит на память рассуждение С. Аверинцева об отношении к наготе у древних греков и восточных народов. Первые воспели её и считали прекрасной, вторые её стыдились, как это было, напри мер, в Византии. Плоть раба прекрасной быть не может, ибо она ни чем не защищена от надругательства и унижения. Она, нуждаясь в пище, стараясь избавиться от холода и боли, и удерживает несвободного человека в подневольном состоянии, через неё в душу проникает страх. Тело человека привлекает Платонова именно как проводник страха и боли. Другой роли в платоновском мире тотальной несвободы ему и не может быть отведено.
Человек порабощён враждебностью непостижимого мира, равнодушием других людей, собственной безличностью, когда почти утрачена способность отличить себя от прочих. Если византийский писатель говорит об обществе-муравейнике, то у Платонова мы находим и не муравейник даже, а некую биологическую массу. Платоновским Апокалипсисом обезличивания, пожалуй, и завершается определённый этап в истории русской литературы, этап духовного утверждения «младшего брата», «вовсе дурака». Придёт ли на смену «младшему брату» новый герой и каким этот герой будет? Пока трудно предсказать. Литература 70—90-х годов вывела на сцену дворников, сторожей, могильщиков, путан, наркома нов, уголовников, «образованных» монстров, вороватых нуворишей, то есть людей «освободившихся» всё по тому же византийскому образцу, «упав ниже земли». Появится ли в русской литературе подлинно свободный, не изувеченный духовно человек, зависит от того, в каком направлении будет развиваться наш социум.
