Сочинения

что она была от природы натура бурная и страстная, богатая, но все свои душевные бури скрывала в себе (в тихом омуте черти водятся, как говорится), и пока все страсти улеглись, её «мускулы души», как она написала в одном стихотворении, сильно устали. Строчка «давно раздроблен мой хребет» — центральная, на мой взгляд, в приведённом выше стихотворении. Эта строчка станет едва ли не центральной и во всём творчестве Анастасии Харитоновой. Это трагическое ощущение заставит поэтессу в дальнейшем всё более разрабатывать тему смерти, всё более интересоваться смертью, всматриваться в неё… Известно, что у смерти такой человек вызывает ответный интерес… Вот как Харитонова пишет ещё в одном стихотворении (ей, напомню, в этот момент 24 года):

            Зима в начале. Двор белеет слепо.
            На всех карнизах — стаи голубей.
            Мне кажется, что я умру нелепо,
            Так, что нельзя и выдумать глупей, —
            На улице…

Уже в первой книге стихов отверженность поэта состоялась. Уже в первой книге вектор внутреннего развития автора устремлён за грань бытия. Наконец, центробежные силы опустошили её:

            Я презираю хищную молву
            И не жалею о недавней силе.
            Гадаешь ты — зачем я так живу?
            Зачем живу… Затем, что не убили.

Но и в этом состоянии бывают минуты душевного просветления, когда Анастасии удаётся создать удивительные по одухотворённости стихи:

            Сияет обновлённая листва.
            Я счастьем и теплом дышу спросонок.
            Но за три дня, что я была мертва,
            Земля меня забыла, как ребёнок.
            Я воскресаю въяве каждый миг,
            С людьми смешаться снова б я хотела,
            Но чувствую, что даже свет отвык
            Крутым загаром золотить мне тело.
            И я весёлой грусти не таю.
            Пускай напев чужой мне сердце вынет.
            В людскую многоликую семью
            Теперь другой и, знаю, лучший принят.
            Да не страшится в мире ничего
            И спит спокойно мягкими ночами.
            Я стану только опытом его,
            Лишь мудростью за хрупкими плечами…

Удивительно, перечитав стихи Анастасии вплоть до последней книжки «Miseria», вышедшей незадолго до её гибели, в 2003 году, я увидел духовное стояние автора в определённой метафизической точке, из которой трудно вернуться обратно, в то состояние блаженной юности, где ещё центростремительные силы выталкивают нас к Центру бытия.

            Благодари за красоту,
            За чудо вспыхнувшего лета…
            Но дух, откинув полог света,
            Глядит с улыбкой в пустоту.

Это отрывок из стихотворения, включённого во вторую книгу «Светильник» (1992). В той же книге есть и такая строчка:

            Жизнь прожита и начата сначала.

Такое чувствование наступает после того, как душевная буря проходит, «мускулы души» отдохнув, приходят в покой, душа приобретает свою изначальную пасторальную прозрачность. Ощущение, что жизнь можно начать сначала, обнадёживает, но постепенно поэт понимает, что, раз оказавшись под действием центробежных сил на окраине бытия, трудно или невозможно вернуться в исходную точку для накопления любви — просто не хватает сил души, — и тогда поэт обнаруживает, что он гораздо ближе к смерти, чем к любви. Смерть в этом случае приобретает некие очертания — не всегда пугающие, иногда, напротив, эти очертания имеют обаяние тайны, уподобляются той двери, открываемой золотым ключиком, за которой ждёт возможное духовное преображение. В таком контексте и сама жизнь высвечивается новыми красками. Та невыразимая нежность к жизни, которой пронизаны многие стихи Анастасии Харитоновой, то пристальное вглядывание в, казалось бы, бедную обыденность, приподнимают любой предмет, на который она смотрит, — будь то ночная лампа, голубь на подоконнике, ветка сирени или книга («раскрытой книги на полу, / шурша, колышутся страницы») — до символа и торжества жизни, до магической тайны бытия.

            Внезапно налетев лучистым днём,
            Холодный ливень чисто вымыл стёкла.
            Трава сияет. Яблоня намокла
            И светится серебряным огнём.
            И вглядываясь в эту благодать,
            Я поняла, что книги мне солгали:
            Нет на земле ни смерти, ни печали,
            И призрачной любви не надо ждать.
            Любовь — она теперь передо мной
            В тяжёлых каплях, шёпоте и блеске,
            В дрожащей белоснежной занавеске,
            В саду, тревожно дышащем весной.

Возможно, без этой нежности, но именно так всматривается младенец в окружающую его действительность, так трёхлетний ребёнок впивается взглядом в окружающий его мир. Такое любопытство ребёнка объясняется его недавним возникновением из ничего: это бывшее ничто теперь приобретает