— Но вы же не можете всерьез этому верить.
— Вы не русский. Представьте себе, что ваша страна предложила иностранной державе купить ее национальный архив за жалкие два-три миллиона долларов.
— Вы же не продаете свой архив. Вы планируете переснять документы на микропленку и дать возможность ученым пользоваться ими.
— Ученым в Калифорнии, — сказал Мамонтов таким тоном, словно это было решающим аргументом. — Но нечего заниматься тягомотиной. У меня неотложная встреча. — Он посмотрел на часы. — Могу уделить вам еще только пять минут, так что переходите к делу. Что это вы заинтересовались тетрадкой Сталина?
— В связи с исследованием, которым я занимаюсь.
— Исследованием? Исследованием чего? Келсо замялся.
— Событий, связанных со смертью Сталина.
— Продолжайте.
— Если бы я мог задать вам пару вопросов, тогда, возможно, мне удалось бы объяснить…
— Нет, — сказал Мамонтов. — Поступим наоборот. Сначала вы расскажете мне, что вы знаете об этой тетради, а потом я, возможно, отвечу на ваши вопросы.
—
— Четыре минуты.
— Хорошо, — поспешил согласиться Келсо. — Вы помните официальную биографию Сталина, написанную Дмитрием Волкогоновым?
— Предателем Волкогоновым? Вы напрасно занимаете мое время. Эта книга — дерьмо.
— Вы ее читали?
— Конечно, нет. В нашем мире хватает дерьма, и я вовсе не желаю погружаться в него.
— Волкогонов утверждает, что Сталин держал свои бумаги — в том числе черную коленкоровую учебную тетрадь — в собственном сейфе в Кремле и что эти бумаги были украдены Берией. Он узнал это от человека, которого, я думаю, вы знаете. От Алексея Алексеевича Епишева.
В тяжелых серых глазах Мамонтова что-то вспыхнуло — на миг. Значит, он об этом слышал, подумал Келсо, он знает о существовании тетради…
— И?
— И я подумал, что вы знали об этом, когда писали справку о Епишеве для биографического справочника. Ведь он, насколько я понимаю, был вашим другом?
— А вам-то что до этого? — Мамонтов перевел взгляд на сумку Келсо. — Вы нашли тетрадь?
— Нет.
— Но вы кого-то знаете, кто может знать, где она?
— Кое-кто приходил ко мне, — начал было Келсо и умолк.
В квартире стояла полная тишина. Старуха перестала выть, но охранник не появлялся. На столике в передней лежал экземпляр «Авроры».
До Келсо вдруг дошло, что никто в Москве не знает, где он находится.
— Я зря отнимаю у вас время, — сказал он. — Пожалуй, я зайду позже, когда у меня…
— В этом нет необходимости, — ответил более мягким тоном Мамонтов. Острый взгляд прошелся по Келсо — по лицу, по рукам, определяя потенциальную силу мышц его предплечий и груди, потом снова переметнулся на лицо. Он ведет себя, подумал Келсо, исходя из принципов ленинского учения:
— Вот что, доктор Келсо, — добавил Мамонтов. — Я сейчас кое-что покажу вам. Это будет вам интересно. А после кое-что расскажу. А потом вы мне кое-что расскажете. — Он помотал пальцами между собой и Келсо. — Предлагаю обмен. По рукам?
Впоследствии Келсо попытался составить перечень увиденного, но предметов было слишком много, всего не запомнишь: огромное полотно работы Герасимова, написанное маслом, — Сталин на фоне кремлевской стены; подсвеченный неоном застекленный шкафчик с миниатюрами: блюда, коробочки, почтовые марки, медали — все с изображением вождя; полка книг Сталина, книги о Сталине, фотографии Сталина — подписанные и неподписанные; образец почерка Сталина — синим карандашом на четвертушке линованной бумаги, — висевший в рамке над бюстом Сталина работы Вучетича
Келсо переходил от одного экспоната к другому под пристальным взглядом Мамонтова.
Этот кусок рукописи, спросил Келсо, это… это были наброски для речи, да? Правильно, сказал Мамонтов: октябрь 1920 года, обращение к рабоче-крестьянской инспекции. А картина Герасимова? Она похожа на ту, которую художник написал в 1938 году и где Сталин изображен с Ворошиловым на фоне кремлевской стены. Мамонтов снова кивнул — ему явно приятно было иметь дело со знатоком: да, Генсек велел Герасимову написать второй вариант, без Ворошилова, тем самым Сталин давал понять Ворошилову, что жизнь (как бы это сказать?) всегда можно перекроить, беря пример с произведения искусства. Коллекционер из Мэриленда и другой, из Дюссельдорфа, предлагали Мамонтову за эту картину сто тысяч долларов, но он никогда не допустит, чтобы она покинула русскую землю. Никогда. Он надеется рано или поздно выставить ее в Москве вместе со всей своей коллекцией — «когда политическое положение станет более благоприятным».
— А вы считаете, что ситуация когда-нибудь станет более благоприятной для этого?
— Да. История объективно увековечит правоту Сталина. Такой уж он был, Сталин. С субъективной точки зрения, он, наверно, казался жестоким, даже безнравственным. Но слава человека определяется в объективной перспективе. Тогда видно, какой это гигант. Я твердо убежден, что, когда восстановится подлинная перспектива, Сталину снова будут ставить памятники.
— Геринг сказал на Нюрнбергском процессе то же самое о Гитлере. Но я что-то не вижу памятников…
— Гитлер проиграл.
— Но Сталин-то ведь тоже. В конечном счете. Если судить «в объективной перспективе».
— Сталин получил в наследство страну с деревянными плугами, а оставил после себя империю, вооруженную атомными бомбами. Как же можно говорить, что он проиграл? Вот те, кто пришел после него, — проиграли. Но только не Сталин. Сталин, конечно, предвидел, что произойдет. Хрущев, Молотов, Берия, Маленков считали себя железными, но Сталин видел их насквозь. Когда меня не станет, капиталисты потопят вас, как слепых котят, говорил он. И его анализ, как всегда, был правилен.
— Значит, вы считаете, что будь Сталин жив…
— Мы по-прежнему оставались бы сверхдержавой? Несомненно. Но гении вроде Сталина появляются в стране, возможно, раз в сто лет. И даже Сталину не удалось разработать стратегию, которая победила бы смерть. Скажите, вы видели обзор мнений о нем, подготовленный к сорокапятилетию со дня его смерти?
— Видел.
— И что вы можете сказать, каков итог?
— Я счел итог… — Келсо замялся, подыскивая нейтральное слово, — знаменательным.
(Знаменательным? Господи! Страшным. Треть опрошенных русских называют Сталина великим военачальником. Каждый шестой считает его величайшим правителем, какого знала страна. Сталин оказался в семь раз популярнее Бориса Ельцина, а бедный старина Горбачев еле набрал на выборах один процент голосов. Все это было в марте. И настолько потрясло Келсо, что он предложил «Нью-Йорк Таймс» свой комментарий, но редакцию это не заинтересовало.)
— Действительно знаменательный итог, — согласился Мамонтов. — Я бы даже сказал — поразительный, учитывая, как очернили Сталина «историки».
Наступило неловкое молчание.
— Чтобы собрать такую коллекцию, — заметил Келсо, — потребовались, наверно, годы. — И чуть не добавил: «и целое состояние».
— У меня была куча свободного времени после ухода на пенсию, — уклончиво сказал Мамонтов. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до бюста, но, так и не дотронувшись, убрал ее. — Трудность для
