Келсо приступил к следующим листкам. Иногда они отделялись по одному, иногда по два-три сразу. Это была скрупулезная работа. Время от времени он взглядывал на стеклянную перегородку: О'Брайен перетаскивал кейсы через комнату секретаря к двери лифта и так был этим поглощен, что не обращал на Келсо никакого внимания. То, что читал Келсо, оказалось жизнеописанием девятнадцатилетней девушки, настолько полным, насколько это было в силах секретной службы. В этом ему виделось нечто почти непристойное. Отчет обо всех детских болезнях, первая группа крови, состояние зубов (отличное), рост, вес, цвет волос (светло-рыжие), физическое состояние (очень высокие способности к гимнастике), умственные способности (в целом на уровне 90 процентов), идеологическая выдержанность (твердое владение теорией марксизма), запись опроса ее врача, тренера, учителей, комсомольского групорга, друзей.
Худшее, что о ней можно было сказать, — это, пожалуй, то, что у нее
Келсо достаточно поработал в архивах, чтобы узнать и почерк, и стиль. Эти небрежные пометки сделаны рукой Сталина. Без сомнения.
Через полчаса он сложил бумаги в прежнем порядке и снял перчатки. Руки его стали похожи на клешни, затекли и вспотели. Внезапно он почувствовал отвращение к самому себе.
Зинаида пристально следила за ним.
— Как вы думаете, что с ней стало?
— Ничего хорошего.
— Он вывез ее с Севера, чтобы с ней спать?
— Можно сказать и так.
— Бедная девочка.
— Да уж, — согласился он.
— Зачем он хранил ее дневник?
— Навязчивая идея? Страсть? — Келсо пожал плечами. — Кто знает. Он тогда был уже старый, больной человек. Ему оставалось двадцать месяцев жизни. Быть может, она описала все, что с ней случилось, а затем, хорошенько подумав, вырвала страницы. Или, что более вероятно, он завладел ее дневником и сам выдрал листы. Он не любил, чтобы люди знали о нем слишком много.
— Одно могу сказать: он не спал с ней в ту ночь.
— Откуда вы знаете? — засмеялся Келсо.
— Очень просто. Смотрите. — Она открыла тетрадь. — Двенадцатого мая, пишет она, у нее было «обычное недомогание», так? Десятого июня, в поезде, «самое неудачное время для путешествия». Можете сообразить сами. Между двумя этими датами ровно двадцать восемь дней. А через двадцать восемь дней после десятого июня — восьмое июля. К этому числу относится последняя запись.
Келсо медленно поднялся и подошел к столу. Он посмотрел через ее плечо на детский почерк.
— Что вы хотите сказать?
— Она была правильная девушка. Правильная маленькая комсомолка, и все у нее было точно в срок.
Келсо какое-то время переваривал эту информацию, затем снова натянул перчатки, взял у нее тетрадь и осторожно раздвинул две слипшиеся страницы. Да, это какое-то безумие, подумал он. Во всем этом есть что-то болезненное. Он с трудом заставил себя смириться с мыслью, которая вопреки его воле шевелилась в подсознании. Почему же еще Сталина могло интересовать, болела ли она именно краснухой? И были ли в ее роду генетические отклонения.
— Скажите, — спросил он тихо, — когда она могла забеременеть?
— Через четырнадцать дней. Двадцать второго.
И вдруг она поняла, что не может больше оставаться здесь ни минуты.
Она резко, вместе со стулом, отодвинулась от стола и с отвращением посмотрела на тетрадь.
— Забирайте эту гадость, — сказала она. — Берите ее. Оставьте у себя.
Она не хочет к ней больше прикасаться. Не хочет даже видеть ее.
На этой тетради лежит проклятие.
Зинаида стремительно накинула на плечо ремешок сумки и открыла дверь. Келсо с трудом нагнал ее у лифта. О'Брайен вышел из монтажной и изумленно следил за происходящим. На нем была тяжелая непромокаемая куртка, с мощной шеи свисали два бинокля. Он было двинулся за ними следом, но Келсо подал ему знак остановиться.
— Я сам все улажу.
Она стояла в коридоре, повернувшись к нему спиной.
— Послушайте, Зинаида, — начал Келсо. Дверь лифта открылась, и он зашел вместе с ней. — Послушайте, вам теперь небезопасно…
Через мгновение кабина остановилась и в лифт вошел мужчина. Крупный человек средних лет в черном кожаном пальто и такой же кепке. Он оказался между ними, посмотрел на Зинаиду, потом на Келсо, ощутив неловкую тишину, вызванную его появлением. Глядя прямо перед собой, мужчина выпятил подбородок и едва заметно улыбнулся. Келсо понимал, о чем он подумал: любовная размолвка — что ж, такова жизнь, это проходит.
Когда лифт достиг первого этажа, мужчина вежливо посторонился, пропуская их, и Зинаида быстро застучала по мраморному полу каблуками высоких сапожек. Швейцар нажал кнопку, открывая дверь.
— Вы бы лучше, — сказала она, застегивая на ходу молнию куртки, — о себе побеспокоились.
Был уже пятый час. Люди заканчивали рабочий день. На другой стороне улицы в окнах Келсо видел зеленоватое свечение компьютерных мониторов. Какая-то женщина вошла в подъезд, разговаривая по мобильному телефону. Мимо медленно проехал мотоциклист.
— Зинаида, послушайте. — Он взял ее за руку, не давая уйти. Она даже не повернулась. Он потянул ее к стене дома. — Ваш отец умер ужасной смертью. Вы понимаете, что я хочу сказать? Люди, которые это сделали, — Мамонтов и его приспешники — охотятся за тетрадью. Они знают, с ней связано что-то очень важное, не спрашивайте, откуда им это известно. Если они узнают, что у Рапавы есть дочь, — а они узнают, потому что Мамонтов имеет доступ к его досье, — подумайте, что будет дальше. Они придут за вами.
— Они убили его из-за этой тетради?
— Они убили его, потому что он не сказал, где спрятана тетрадь. Он хотел, чтобы она оказалась у вас.
— Но ради этой тетради не стоило умирать. Старый осел. — Она подняла на Келсо глаза. Впервые за весь день они увлажнились. — Упрямый старый осел.
— Можете вы у кого-нибудь пожить? У родных…
— Мои родные умерли.
— У друзей…
— У друзей? У меня только один друг, помните? — Она открыла сумку и показала отцовский пистолет.
— Дайте мне хотя бы ваш адрес, Зинаида, — как можно спокойнее сказал Келсо. — Номер вашего телефона.
Она посмотрела на него с подозрением.
— Зачем?
— Потому что я чувствую себя в ответе за вас. — Келсо оглянулся. Это безумие — вот так препираться на улице. Он опустил руку в карман в поисках карандаша и клочка бумаги, оторвал крышку сигаретной