дома, возвышавшиеся за деревянными. Возле них были сложены поленницы дров, то тут, то там в небо поднимались завитки дыма, обволакивая падающие хлопья снега.
По обеим сторонам широких пустых дорог стояли серебристые березы-часовые, а дорожное покрытие под слоем снега казалось предательски ровным. Но это не были дороги в подлинном смысле слова: «тойота» то и дело проваливалась в ямы глубиной мужику по колено, тряслась и металась из стороны в сторону в широких колеях, пока Келсо не предложил наконец остановиться и продолжить поиски пешком.
Он стоял, дрожа от холода, на досках, а О'Брайен тем временем рылся в багажнике. На другой стороне улицы выстроилось с десяток железнодорожных товарных вагонов. Внезапно самодельная дверь в конце одного из них открылась и из нее спустилась молодая женщина, а за ней — двое маленьких детей, настолько закутанных от холода, что их можно было принять за медвежат. Она зашагала по снежному полю, дети потащились за нею следом, с любопытством разглядывая Келсо, но женщина повернулась и— резким голосом приказала им не отставать.
О'Брайен запер машину и взял один из своих алюминиевых кейсов. Келсо не выпускал из рук пакет.
— Вы такое видели? — спросил Келсо. — В тех товарных вагонах живут люди. Вы можете себе это представить?
О'Брайен хмыкнул и натянул капюшон куртки.
Они шли по краю дороги мимо покосившихся деревянных домов, каждый из которых стоял под своим причудливым углом к земле и дороге. Летом земля оттаивает и движется, подумал Келсо, перемещая за собой дома. Образовавшиеся щели приходится забивать свежими досками, поэтому на некоторых стенах видны следы ремонтов, восходящих к царским временам. У него складывалось ощущение, что время здесь застыло от холода. Нетрудно было представить себе Анну Сафонову пятьдесят лет назад. Она шагала той же дорогой, по которой они сейчас шли, с коньками, перекинутыми через плечо.
Минут через десять за купой берез они отыскали улицу, а точнее — проулок, идущий от главной дороги. Здесь и жила старушка. Во дворе были курятник с курами, свинья и несколько коз. А сзади надо всем этим, как призрак среди падающего снега, возвышался четырнадцатиэтажный жилой дом-башня с выложенными плиткой стенами и горящими окнами на нижних этажах.
О'Брайен открыл кейс, достал оттуда видеокамеру и начал снимать. Келсо посмотрел на него осуждающе:
— Может быть, сначала узнаем, дома ли она, и спросим разрешения?
— Вот вы и спросите. Вперед!
Келсо взглянул на небо. Снежинки сделались крупнее, они были весомые, но мягкие, как рука младенца. От волнения он почувствовал в горле ком размером с внушительный кулак. Он прошел по двору, ощущая теплый дух, исходивший от коз, и начал подниматься по деревянным ступенькам черного хода. На третьей из пяти ступенек он остановился. Дверь была приоткрыта, и в узком проеме он увидел сгорбленную старушку, опиравшуюся обеими руками о палку. Она пристально смотрела на него.
— Варвара Сафонова? — спросил он.
Какое-то мгновение она молчала. Затем сказала:
— Кто спрашивает ее?
Он воспринял эти слова как приглашение подняться на две оставшиеся ступеньки. Келсо не был высоким, но когда он поднялся на шаткое крыльцо, то почувствовал себя великаном рядом с нею. У нее явный остеопороз, подумал он. Ее плечи находились на уровне ушей, и, наверное, поэтому от ее позы веяло настороженностью и подозрительностью.
Он откинул капюшон и второй раз за это утро произнес тщательно подготовленную заранее ложь: они в городе для того, чтобы снять фильм о коммунистах; они ищут людей с интересной биографией; ее имя и адрес им дали в партийном комитете, — а сам в упор смотрел на нее, пытаясь совместить эту согбенную фигуру со строгой матерью, промелькнувшей на страницах дневника девушки.
Она открыла дверь чуть пошире, чтобы разглядеть его получше, и он тоже получил такую возможность. Кроме шали на ней была старая мужская одежда, скорее всего — покойного мужа, в том числе, наверное, мужские толстые носки и сапоги. У нее было все еще приятное лицо. Когда-то она, возможно, выглядела потрясающе: об этом свидетельствовал ее острый подбородок, выпирающие скулы и кристальный взгляд единственного здорового голубовато-зеленого глаза. Другой был замутнен катарактой. Нетрудно было увидеть в ней молодую коммунистку 30-х годов, строителя новой цивилизации, героиню социализма, согревавшую душу Уэллса или Шоу. Келсо готов был биться об заклад, что она боготворила Сталина.
— … поэтому, если возможно, — закончил он, — мы бы хотели, чтобы вы уделили нам немного времени, и были бы вам чрезвычайно за это признательны.
Келсо неловко перекладывал пакет из одной руки в другую. Он чувствовал, как снежинки попадают ему за воротник и, растаяв, пробираются струйкой вниз по спине, как вода стекает с волос, и буквально спиной ощущал, как О'Брайен, стоя возле крыльца, снимает все происходящее.
О боже, выстави нас вон! — вдруг мысленно взмолился Келсо. Скажи, чтобы мы убирались к черту вместе со всей нашей ложью. Я бы именно так поступил на твоем месте.
Однако она лишь повернулась и заковыляла в комнату, оставив дверь широко открытой.
Келсо вошел первым, О'Брайен — следом, ему пришлось скрючиться, чтобы не стукнуться головой о притолоку. В комнате было темно. Единственное окно покрыто слоем снега.
Если хотите чаю, сказала она, тяжело опускаясь на стул с прямой жесткой спинкой, вам придется самим его вскипятить.
— Чаю? — тихо спросил Келсо у О'Брайена. — Она предлагает нам вскипятить чай. Я ничего не имею против.
— Конечно. Я все сделаю.
Она несколько раздраженным тоном дала ряд инструкций. Голос этой согбенной женщины оказался удивительно глубоким, похожим на мужской.
— Зачерпните воды в ведре, затем… нет, не этот чайник. Вон тот, черный. Возьмите черпак, вон там, нет, нет… — она постучала палкой по полу, — не так много. А теперь поставьте на печку. И подбросьте заодно несколько поленьев. — Еще два удара палкой. — Дрова. Огонь.
О'Брайен беспомощно посмотрел на Келсо.
— Она хочет, чтобы вы подкинули дров в печку.
— Чай в той банке. Нет, нет. Да. В этой.
Келсо просто не мог поверить, что все это наяву: заснеженный город, старая женщина, деревянный дом, стремительность событий… Все как во сне. Он подумал, что надо кое-что записать, и, достав желтый блокнот, приступил к инвентаризации всего, что было перед глазами. На полу большой квадрат серого линолеума. В комнате один стол, один стул и кровать, застеленная шерстяным одеялом. На столе пузырьки с лекарствами, экземпляр северного выпуска газеты «Правда», раскрытый на третьей странице. Стены голые, если не считать одного угла, где мерцающая красная свечка на деревянной полке высвечивает фотографию Ленина в деревянной рамке. Рядом с ней — две медали и грамота в честь пятидесятилетия ее членства в коммунистической партии, помеченная 1985 годом. В честь шестидесятилетия новой грамоты, скорее всего, не было. Костяк коммунизма и Варвары Сафоновой рухнули одновременно.
Келсо и О'Брайен неловко примостились на краешке кровати. Они пили чай. Чай был с особым привкусом трав, довольно приятным — чувствовалась морошка, аромат лесов. Хозяйка, кажется, не видела ничего удивительного в том, что два иностранца явились в ее дом с японской телекамерой якобы для того, чтобы снять фильм об архангельских коммунистах. Она будто ждала их прихода. Келсо подумал, что вряд ли что- нибудь может ее теперь удивить. В ней была какая-то невозмутимость, старческая бесстрастность. Здания и империи возводились и рушились. Снегопад начинался и прекращался. Люди приходили и уходили. В один прекрасный день за ней явится Смерть, и она этому тоже нисколько не удивится и встретит ее с таким же точно равнодушием — если только Смерть будет вести себя как положено: «Нет, нет, не туда. Сюда…»
Да, она помнит прошлое, сказала она, устраиваясь поудобнее. Никто в Архангельске не помнит прошлое лучше. Она помнит все.