И мне вдруг подумалось, что для меня опасно может быть само ее присутствие здесь.
Я приложила палец к губам и тихо сказала:
— Послушай, Антуана. Пусть я знаю нужную траву, но, подумай сама, кого в первую очередь они заподозрят? Всякий яд, ты же знаешь, действует не мгновенно, любой дурак поймет, что ее отравили.
— Зато мы не позволим ей все
— Что?
— Я припрятала твои сокровища, Огюст, — сказала она. — Но я всегда могу их найти. Когда тебя уличат, тебе и шагу не дадут ступить. Ты думаешь, он снова за тебя вступится? И если обнаружат твои вещи, сама подумай, что может статься с Флер?
В Аквитании на костер вслед за ведьмой отправляют все ее имущество. Свиней, овец, домашних кошек, кур… Раз я видала одну гравюру, изображавшую сожжение в Лоррэне: ведьма над костром, а под нею маленькие, грубо прорисованные фигурки стоят на коленях, с протянутыми руками. Интересно, какой обычай на этот счет здесь на островах.
Антуана с жестокой невозмутимостью наблюдала за мной.
— У тебя нет выбора, — сказала она.
Я кивнула. Я вынуждена была согласиться.
9
¦
Итак, монастырь, пусть не надолго, но снова в моих руках. Она со слезами на глазах, встав на колени, склонив голову под моим обличающим взором, проговорила свое Чистосердечное Раскаяние. Но это не те слезы; это были слезы обиды, не искреннего покаяния. Она уже однажды взбунтовалась против меня; надо быть начеку, это может повториться.
— Этот срыв твоих рук дело!
Мой голос грозно прозвучал в каменных стенах кельи. Серебряный крест мерцал в пламени свечей. Небольшое серебряное
— Твое нежелание прибегнуть к помощи уже поставило под угрозу Бог знает сколько безвинных душ!
Даже в том, как она произнесла эту латинскую фразу, я почувствовал легкий вызов.
— Он стоил жизни сестре Жермене! — беспощадно продолжал я. — Он вполне мог погубить душу сестры Клемент!
Я слегка сбавил тон. Жестокость — особое оружие, с ее помощью лучше не рубить с плеча, а свежевать.
— Что же до тебя самой, — тут она боязливо покосилась на меня, и я понял, еще немного, и она в моих руках, — лишь ты можешь оценить, сколь глубоки и грех твой, и скверна в душе твоей. Грознейший из демонов овладел тобой. Люцифер, демон Гордыни.
Изабелла вздрогнула, хотела было что-то сказать, но опустила голову, пряча глаза.
— Разве это не так? — продолжал я холодно, вполголоса наступать. — Разве не помышляла ты в одиночку, без всякой помощи разрешить свои беды? Разве не рисовала себе в воображении свой победный триумф, чтобы весь католический мир восхищался тем, как девица двенадцати лет от роду одна разделалась с адскими полчищами? — Я наклонился, зашептал ей в самое ухо. Жаркий запах ее слез взвеселил меня. — Какие мысли, Анжелика, навеял тебе нечистый? — шептал я. — Какими соблазнами он ослепил тебя? Ты лелеяла мечты о славе? О могуществе? Быть может, о том, чтоб быть причисленной к Лику Святых?
— Я хотела… — слезливо, по-детски гнусавила она. — Я думала…
—
Казалось, она не замечает, что я перешел на имя, данное ей при рождении.
— Ты возмечтала сделаться святой? Превратить эту обитель в святыню, в место паломничества? Чтоб молящиеся стирали в кровь колени, ползая перед тобой в благоговейном преклонении?
Она съежилась.
Как видите, я отлично ее знал. Я углядел в ней ее тщеславие раньше, чем его обнаружила она сама, и пестовал как раз для такого момента.
— Я не… — Ее душили рыдания, жаркие, терзающие душу ребенка, каковым она и была. — Я не думала, не понимала…
Тогда я поднял ее с колен, и она зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Поверьте, к таким, как она, во мне нет ни капли сострадания, но так было нужно. Необходимо. Быть может, в последний раз я имел возможность восторжествовать своею властью над нею. Следующий день может принести очередную волну самоутверждения, новый бунт. Я уже представлял, как увижу в ее бесцветных глазах оценивающий, почти пронизывающий меня насквозь взгляд… Но пока я по-прежнему оставался добрейшим отцом, ласковым, прощающим, укоряющим…
— Что же мне делать?
Устремленные на меня глаза были полны слез и доверия.
Я атаковал без промедления.
10
¦
Я растерла несколько семян ипомеи с растительным маслом, заимствованным из кухни, ключ от которой по-прежнему оставался у Антуаны. В результате образовалась паста, которую, если смешать с едой, трудно выявить. Я сдобрила ее щепоткой сладкого миндаля, чтобы убрать горечь, и передала Антуане, чтоб та запрятала в хлеб. Она сказала, что подмешает немного Клемент в вечернюю пищу.
Судя по всему, Антуана не сомневалась в действенности моего средства, и внезапная перемена моего решения тоже не вызвала у нее подозрений; мне оставалось только молиться, чтоб ее доверие продлилось достаточно долго, чтоб я успела надежно укрепить свою оборону. Семена ипомеи, хоть и не вовсе безопасны для здоровья, но совершенно не смертельны. Я надеялась, что когда Антуана это поймет, она будет держать язык за зубами. Хотя бы некоторое время.
Обман мой был достаточно прост. Небольшая доза тертой ипомеи уже через двенадцать часов после употребления сделает Клемент на следующий день неспособной отвечать на вопросы во время капитула. Симптомы тяжелые, от рвоты и галлюцинаций до полного беспамятства, длящегося примерно сутки. Этого времени мне будет достаточно, чтобы бежать.
В ту ночь дортуар долго не мог угомониться. Перетта все стояла у моей кельи, смотрела на меня — как будто чего-то ждала, глядя на меня своими ясными птичьими глазками, — пока я наконец не махнула ей, чтоб отправлялась спать. Ей это явно не понравилось, маленькое личико сжалось в тревоге, в нетерпении, мне показалось, будто она хочет что-то сообщить. Но сейчас не время. Я снова махнула рукой, чтоб она ушла, и отвернулась к стене, сделав вид, будто засыпаю. Но долго еще после того, как потухли свечи, я слышала в темноте, что многим не спится, — вздохи, переворачивания с боку на бок, цоканье четок Маргериты, — и уже стала сомневаться, удастся ли мне вообще выбраться из дортуара. Небольшой вытянутый кусочек неба в оконце над моей кроватью сиял пурпурной синевой — в августе в наших краях оно
