понимал, что я не очень слежу за его мыслью, поэтому умолк и мы перешли на беседу, доставившую нам обоим больше удовольствия.
У него дома я взял со стола книгу, и это оказалась книга по химии, причем не из примитивных, с количественным и качественным анализом. Представьте мое изумление! Я взял другую книгу: анализ газов и взрывчатые вещества. Видно было, что ее читали и перечитывали.
— Поверить не могу, Лингг, вы химик? — воскликнул я.
— Кое-что почитал по химии.
— Кое-что, — повторил я. — Но почему химия?
— Это нетрудно, если иметь навык чтения.
— А я почти ничего не знаю, — признался я. — Не знаю даже, как взяться за дело, чтобы чему-нибудь выучиться. В первый же месяц не потяну.
Лингг улыбнулся мне своей загадочной улыбкой, к которой я уже начал привыкать.
— Но ведь у меня полно преимуществ, — продолжал я. — Меня, как положено, обучали греческому и латинскому языкам, элементарной математике, другим наукам, показывали, как надо учиться. Наше образование немногого стоит.
— Думаю, ваше образование помогло вам выучить английский, вы говорите лучше меня.
Тогда я принял это как очевидный факт, однако позднее у меня появились основания усомниться. Лингг не копировал окружающих, он говорил с сильным южно-немецким акцентом, однако английский язык он знал на удивление хорошо. Он не затруднялся при подборе слов в разговорной речи, видимо, потому что его словарный запас был богаче. Но тогда я принял его утверждение как должное. Когда минутой позже в комнату вошла Ида, мы уже опять говорили о книгах.
— Удивительно, что такое книги, ведь самое большое удовольствие в нашей жизни — чтение. А занятие это недавнее. Три-четыре века назад только у самых богатых имелось не больше полудюжины книг. Я помню, в завещании принцессы Висконти было указано много всяких богатств и три книги. Сегодня даже у бедняков есть несколько дюжин шедевров.
— Спорное утверждение, — отозвался Лингг. — Самой большой удачей было, когда я осознал, что не могу иметь книги. Я работал день и ночь, чтобы иметь деньги на жизнь, поэтому у меня не было времени читать. Мне пришлось решать все мучавшие меня проблемы самому. Наше образование зиждется главным образом на книгах, но книги развивают память, а не мышление. — Значит, вы считаете, что греческий и латинский языки не нужны, но на самом деле они дисциплинируют разум.
— У меня нет права решать, — ответил Лингг, — ведь я ничего не знаю о них, и все, что читал, читал в переводе, хотя мне действительно кажется, что они не нужны. Разве греки читали на мертвых языках? Разве знание греческого языка как-то помогло римлянам улучшить их латинский язык? Или они мучались бы без него? Мы слишком много времени живем в прошлом, — резко проговорил Лингг. — Мы живем в прошлом, его страхи сковывают, парализуют нас. Надо жить в настоящем и будущем. Я не очень-то интересуюсь поэзией, но одна строчка застряла у меня в голове:
— Невежественны мы даже в языках, невежественны в очень важных для жизни вещах. Мы начинаем свой жизненный путь в восемнадцать или девятнадцать лет, ничего не зная о собственном теле и почти ничего не зная о своих чувствах и их последствиях. Нам всем надо изучать физиологию, как сохранить здоровье, не разбазаривая его впустую — это жизненно важно. Нам необходимы хотя бы начальные знания химии и физики. Романтикам надо преподавать основы астрономии и учить тому, как пользоваться телескопом, а тех, которым интересна мельчайшая жизнь, учить пользоваться микроскопом. Нам нужно учить наш родной язык, немецкий или английский. Господи! Какое наследие получили англичане и американцы, и они пренебрегают своим всемирным языком ради поверхностных познаний в греческом и латинском.
— Может быть, подышим воздухом, а то завтра я выхожу на новую работу. Одевайся, Ида. Наши каникулы, кажется, подходят к концу.
— Этим вы занимались на каникулах? — спросил я, показывая на книгу о газах. Еще одна загадка. Он кивнул. — Но зачем вам это? — продолжал я расспрашивать. — Разве анализ газов не слишком специальная тема?
— Да нет, — не задумываясь, ответил он. — Я считаю, что нужно знать понемногу обо всем и всё о чем-нибудь одном. Жизнь пуста, если постоянно не освещать знанием еще немного тьмы.
У меня перехватило дыхание. Лингг говорил о расширении пространства знаний так, как будто не было ничего проще. А впрочем... Мы вышли на солнечный свет. Такие ясные приятные зимние дни в Америке можно сосчитать по пальцам. Мы прошли, верно, несколько миль по берегу озера, но разговаривал я в основном с Идой. Потом мы поели и вернулись домой.
В двадцатый раз я обратил внимание на недюжинную силу Лингга и не мог не заговорить об этом, потому что он поднял тяжелый стул и передал мне его над столом, словно вилку или ложку, чем удивил меня. Его тело было потрясающе сильным — так же, как мозг.
— Все очень просто, — воскликнула Ида. — Он каждое утро пробегает около мили и возвращается мокрый, как мышь.
Вернулись мы с озера, когда уже наступили сумерки, и Ида и Линггом стали уговаривать меня пойти с ними в театр на немецкую пьесу, комедию, кажется, Гартлебена, но я не мог. У меня было кое-что запланировано на вечер, поэтому я попрощался с Идой и Луисом и поспешил к Элси. По дороге я только и делал, что задавал себе вопрос: «Что имел в виду Лингг?» В конторе Спайса, на собраниях Парсонса мне приходилось слышать туманные угрозы, однако я не очень обращал на них внимание. Мне было ясно, что Парсонс выпускает пар в разговорах, а Спайс — в статьях, но когда Лингг говорит, что время еще не пришло, это наполненное угрозой «еще» — ужасно. Сердце у меня забилось сильнее, когда я вспомнил его тихие спокойные слова и спокойный тон. А еще книжки по химии и в них места, посвященные современным взрывчатым средствам, — все формулы подчеркнуты. Боже мой! Мне показалось, что я столкнулся с чем-то слишком мощным для меня и теперь мне лишь остается ждать чудовищного удара.
— Ты не спишь, случаем? — услыхал я чей-то голос и, обернувшись, увидел Рабена. — Я видел тебя в суде, но вы с Линггом меня не заметили, а потом, едва вынесли вердикт, ты исчез. Я искал тебя. Глупо, правда?
— Не понимаю, — ответил я. — Мне казалось, дело ясное, а вердикт вынесли нечестный.
— Неужели ты ждал, что американские присяжные пойдут против полиции и станут защищать эпилептика, вроде Фишера?
— Да, ждал. Я ждал честного вердикта.
— Честного, — повторил Рабен, пожимая плечами. — Присяжные поверили десяти американским полицейским, а не четырем иностранцам, что же тут нечестного?
— Значит, я лгун? — сорвался я на крик.
— Мой дорогой Шнобельт, даже ты можешь ошибаться, да и утверждение всегда сильнее отрицания. Полицейские говорили, что видели, как Фишер ударил Бонфилда. Тебе оставалось лишь отрицать это, но ведь ты мог и не видеть, как он ударил полицейского.
Спорить было бессмысленно, Рабен свято верил в свою правоту. Тогда я попытался повернуть разговор в другую сторону.
— Ты все еще работаешь на «The New York Herald»?
— Да. И им нравится, как я пишу. Сегодня я подкинул им сенсацию, послал сообщение еще прежде, чем закончили допрос полицейских. Я знал, как все будет. — Он резко повернулся ко мне. — Могу я говорить с тобой откровенно?
— Конечно. В чем дело?
