обращении с женщинами Джордж был подлинным артистом – гением любви и знатоком ее тайн. Он любил любовь, жил ради любви и никогда не считал, что любовь к одной женщине может быть основанием, чтобы не любить другую.
Кэрлис медленно возвратила ему поцелуй, упиваясь его запахом, всякий раз новым, тайной его губ, рук и тела. Пока он вел ее в спальню, она повторяла себе, что это всего лишь интрижка и она может прервать ее, когда захочет. К тому же Кирк был так одержим своей работой, так поглощен делом, что ему об этом вовеки не узнать.
Джейд Маллен была оригинальной женщиной. Она всегда говорила, что лучшее в ее жизни уже произошло – она не родилась симпатичной. Волосы у нее были цвета влажного песка, глаза бронзовые, с золотистыми крапинками, руки красивые, с миндалевидными ногтями. Нос у нее был слишком длинный, а подбородок слишком маленький, и тем не менее в компании она всегда выглядела лучше других женщин, и это замечали все. Когда по окончании четвертого класса в школе устроили рождественский маскарад и одной писаной красотке досталась роль Снегурочки, а Джейд заставили играть карлика-оборвыша, она дала себе страшную клятву, что никогда не позволит обращаться с собой как со второсортной только оттого, что не симпатична, – и слово сдержала.
Джейд всегда вела себя не так, как другие: иначе говорила, иначе одевалась, иначе выглядела. Вот этот отказ от общепринятого и лежал в основе ее потрясающего успеха – всегда за ней увивалась длинная вереница мужчин, находивших ее неотразимой, а вдобавок к этому – блестящая карьера в мире моды: она стала буквально музой одного из самых влиятельных модельеров на Седьмой авеню. Лишь однажды Джейд поступила, как все, – и потерпела поражение.
Подобно многим, Джейд вышла замуж и, подобно половине замужних, развелась. Ей нравилось жить одной; в глазах Джейд жить одной не значило быть одинокой. Для нее это значило быть любимой и независимой, а в последние три года это значило – быть с Джорджем Курасом.
Оказавшись на Семьдесят третьей улице, рядом с мрачным зданием, где была приемная известного на Парк-авеню врача, Джейд Маллен нахлобучила на новую парижскую прическу шляпу, перекинула через плечо замшевую сумочку и принялась оглядываться по сторонам в поисках автомата. Ну конечно, Парк- авеню – слишком шикарное место, чтобы тут были автоматы. Один, на углу Лексингтон-авеню и Семьдесят третьей, был сломан. Другой, на углу той же Лексингтон и Семьдесят первой, – занят. Наконец, нашелся и целый и свободный на углу Лексингтон и Шестьдесят пятой. У нее даже был десятицентовик, но, естественно, номер был занят.
Она оставила дальнейшие попытки и, двинувшись к центру, принялась раздумывать, как он примет новость. Такую новость, решила она, поворачивая на Шестьдесят вторую, лучше сообщать с глазу на глаз.
А тем временем, стоя в маленьком вестибюле кирпичного здания, Кирк Арнольд изучал таблички с именами жильцов на панели. Ага, вот, третий – Джордж Курас. Кирк нажал на кнопку и стал дожидаться ответа.
В руках у него был сверток от Тиффани, в который еще несколько часов назад были завернуты браслеты от Эльзы Перетти. Теперь тут был пистолет, пистолет, уже унесший две жизни. Даже услышав щелчок открывающейся двери, Кирк, чьи чувства были предельно напряжены в ожидании встречи с любовником жены, все еще не знал, что будет делать дальше.
Часть I
ЗАМУЖЕМ
Я всегда думала, что обречена жить на обочине. Главное для меня – было выйти замуж. Но это для других, не для меня.
Глава I
Кэрлис Уэббер никогда не могла понять, что уж такого хорошего в одиночестве. Когда она весной 1971 года познакомилась с Кирком Арнольдом, ей было двадцать шесть. Незамужняя и одинокая, доступная и несчастная, позади бесперспективная работа и бесперспективные мужчины. Шестидесятые захватили всех, только не ее. Сексуальная революция освободила всех, только не ее, и женское движение ее не захватило.
Отец ее был иудейской веры, мать – лютеранка. Девочкой Кэрлис по субботам ходила в синагогу, по воскресеньям – в церковь, таким образом дважды каясь в грехах. У матери был рассеянный склероз, и в детстве Кэрлис была примерной ученицей в школе и примерной дочерью дома – нянька матери, служанка отцу. Рассеянному склерозу понадобилось семь лет, чтобы свести мать в могилу. Кэрлис было тогда шестнадцать. Джейкоб Уэббер продолжал жить, во всем опираясь на Кэрлис.
– Я хочу жить одна, – сказала ему Кэрлис семь лет спустя, и при этих словах, которые она едва сумела выговорить, сердце ее сжалось от чувства вины. – Я нашла себе симпатичную комнатку на Восемьдесят первой.
– Пожалуйста, не надо! Ведь ты – единственное, что у меня осталось! – взмолился Джейкоб Уэббер.
У него было печальное лицо и седые волосы, и жизнь его оборвалась со смертью жены. Он, казалось, ушел не только с работы, но и из жизни: перестал ходить на биржи, отказался от покера по вторникам и от гольфа по воскресеньям. Кэрлис он сказал, что все он это оставил, чтобы посвятить себя исключительно дочери. Он целыми днями сидел дома, ни с кем не встречался, не ходил пи в синагогу, ни в кино. Он отказался даже покрасить стены дома. Пусть все остается так, как было семь лет назад, когда умерла жена.
– Если ты оставишь меня, я умру.
– Мне двадцать три, – сказала Кэрлис, чувствуя, как бешено колотится сердце. Отчасти она боялась, что, уйди она, отец и впрямь последует за матерью. И мужество ей придавал лишь страх, что совместная жизнь потушит последнюю искру жизни, что еще теплилась в ее груди. – Я уже взрослая. Пора мне становиться самостоятельной.
– Прошу тебя, останься. Не уходи! Только скажи – я все для тебя сделаю! – начал было торговаться он, цепляясь за ее руки, словно хотел удержать силой.
– Нет, папа, – сказала она, и в голосе ее была твердость, которой она на самом деле не ощущала. На глазах выступили слезы. – Я имею право на собственную жизнь.
Но даже произнося эти слова, Кэрлис понятия не имела, способна ли она на эту самую собственную жизнь. Веры в себя у нее почти не было, а та, что была, вот-вот грозила испариться.
