— Не толкайся, э!
— Вон он! Прямо за
Прошло еще полчаса, и мы смогли различить детали. У Лоло был бинокль, в который мы смотрели по очереди. Плавучая пристань качалась у нас под ногами. Маленький паром двигался к «Иммортелям» по широкой дуге, оставляя за собой белый пышный след. Паром приближался, и мы увидели, что на палубе полно людей.
— Отдыхающие!
— Да как много…
— Наши!
Ксавье стоял, рискованно наклонившись через ограждение, едва не падая. Он бешено махал нам, неосторожно перевесившись вперед, и слабый голос донесся издали, через всю гавань.
— У нас получилось, э! Мерседес! Получилось!
Клод Бриман бесстрастно смотрел с террасы «Иммортелей», время от времени поднося стакан к губам. «Бриман-1» наконец-то опустил сходни, и на причал хлынули отдыхающие. Аристид, тяжело опирающийся на внука, но торжествующий, прохромал по сходням, Оме с Аленом подняли его на плечи и присоединились к хору. Капуцина развернула плакат, на котором было написано: «ЛЕ САЛАН — СЮДА». Лоло, который никогда не терялся, если подворачивался случай заработать, вытащил из-за стенки деревянный велосипедный прицеп и принялся выкрикивать:
— Багаж! Доставка багажа в Ле Салан задешево!
На борту парома было человек тридцать, а может, и больше. Студенты, семьи, пожилая пара с собакой. Дети. Я слышала смех, доносившийся с причала, выкрики, в том числе на иностранных языках. Наши герои в промежутках между объятиями и хлопаньем по спине разъяснили загадочный провал нашей первой рекламной кампании: исчезновение наших плакатов, предательство сотрудника информационного бюро для туристов (который оказался тайным агентом уссинцев и, притворяясь, что он за нас, на самом деле выдал Бриману все наши планы и сделал все возможное, чтобы отговорить туристов от посещения Ле Салана).
С улицы я видела Жожо Чайку, стоявшего с открытым ртом — пальцы выпустили забытую сигарету. Владельцы лавок тоже собрались — посмотреть, из-за чего такой шум. Я видела мэра Пино — он стоял в дверях «Черной кошки» — и Жоэля Лакруа верхом на красном мотоцикле — оба с растущим удивлением смотрели на нашу небольшую толпу.
— Велосипеды напрокат! — закричал Оме Просаж. — Прямо через дорогу, велосипеды напрокат до Ле Салана!
Ксавье, раскрасневшись от собственного торжества, пробрался по сходням к Мерседес и принял ее в свои объятия. Может, она его обнимала и не так горячо, но Ксавье сделал вид, что не заметил. И он, и Аристид потрясали обеими руками пачки каких-то бумаг.
— Задатки! — прокричал Аристид с плеч Оме. — Это тебе, Просаж, и тебе, Геноле, и пять палаточников тебе, Туанетта! И…
— Одиннадцать задатков, э! И это еще не все!
— Сработало, — с благоговейным удивлением сказала Капуцина.
— У них получилось! — каркнула Туанетта, обняв и звонко чмокнув Матиа Геноле.
— У нас получилось! — поправил Ален, обняв меня с неожиданной энергией. — У Ле Салана!
— Ле Салан, э!
— Ле Салан!
Не знаю, почему я оглянулась именно в этот момент. Может, из любопытства или хотела немножко поторжествовать. Это была наша победа, минута нашего триумфа. Может, я просто хотела увидеть его лицо.
Только я. Пока мои друзья шли вперед — торжествовали, пели, орали, выкрикивали, скандировали, — я обернулась назад, лишь на секунду, чтобы посмотреть на террасу гостиницы, где сидел Бриман. Какой-то игрой света его лицо высветилось с чрезвычайной ясностью. Он уже стоял, подняв стакан в молчаливом, ироническом тосте.
— За Ле Салан!
Он смотрел прямо на меня.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОСЕДЛАВ ВОЛНЫ
1
Сестра с семьей объявилась три дня спустя. Сарай (ныне именуемый летней квартирой) был почти готов, и Жан Большой, сидя на скамейке во дворе, наблюдал за нанесением последних штрихов. Флинн был внутри — осматривал проводку. Два уссинца, работавшие на постройке, уже ушли.
Шлюпочную мастерскую, ныне отделенную от квартиры изгородью, разделили пополам. Половина стала садиком, и Жан Большой оборудовал ее двумя скамьями, столом и несколькими горшками с цветами. Остальную площадь мастерской до сих пор занимали стройматериалы. Интересно, сколько времени пройдет, пока Жан Большой решит совсем расчистить свою бывшую мастерскую?
Мне бы не беспокоиться так об этом. Но я ничего не могла поделать: мастерская была наша, его и моя, единственное место, куда не допускались мать и Адриенна. Там жили призраки: я сидела скрестив ноги под ко?злами; Жан Большой обтачивал кусок дерева на токарном станке; Жан Большой мурлыкал себе под нос, подпевая радиоприемнику; мы с Жаном Большим делили на двоих бутерброд, и отец рассказывал мне одну из своих нечастых историй; Жан Большой спрашивал меня, стоя с длинной кистью в руке: «Ну, как мы ее назовем — Одиллия или Одетта?»; Жан Большой смеялся над моей попыткой изобразить парусный шов; Жан Большой, чуть отодвинувшись от лодки, любовался своей работой… Все это принадлежало мне и ему, а больше никому: ни матери, ни Адриенне. Им было не понять. Недаром мать непрестанно пилила его за недоделанные дела, за начатое и незаконченное, за полки, которые он так и не сделал, за водосток, требующий починки. Под конец мать стала считать отца просто ошибкой природы: строителем, который начинал строить, но никогда не заканчивал; ремесленником, который умудрялся делать лишь по одной лодке в год; бездельником, который весь день прятался среди непроходимого хаоса, а потом выбирался оттуда, ожидая, что ему подадут ужин. Адриенна стыдилась его заляпанных краской одежд и ужасных манер и старалась не показываться вместе с ним в Ла Уссиньере. За работой его видела только я. Я одна им гордилась. Мой призрак до сих пор витал в шлюпочной мастерской — доверчивый, точно знающий, что хотя бы здесь мы можем быть теми, кем не осмеливаемся быть в других местах.
В день приезда сестры я с утра была во дворе — рисовала гуашью портрет отца. Безоблачным летним утром, какие бывают, когда мир еще зелен и влажен, отец благодушествовал, позволяя себя ублажать, — пил кофе и курил на солнышке, натянув на глаза козырек рыбацкой кепки.
Вдруг с дороги, с той стороны дома, донесся шум мотора, и я с упавшим сердцем догадалась, кто это.
