3
В «Иммортелях» было темно. В вестибюле горел ночник, но дверь была заперта, и мне пришлось в течение пяти минут снова и снова звонить в звонок, чтобы добиться ответа. Бриман был в рубашке с закатанными рукавами, в углу рта — «житан». Он чуть поднял брови, увидев меня через дверное стекло, потом вынул из кармана связку ключей и отпер дверь.
— Мадо. — Голос у него был усталый, и в осанке, скорбных щеках, вислых усах, почти закрытых глазах тоже сквозила усталость. Плечи сгорбились под бесформенной vareuse; он был еще больше обычного похож на грубый валун, на памятник самому себе из стертого гранита. — Немного не ко времени, э?
— Я понимаю. — Гнев накатился на меня раскаленной глыбой, но я отпихнула его прочь. — Вы, наверное, очень расстроены.
Мне показалось, что его взгляд на мгновение дрогнул.
— Ты про медуз? Да, делам это не помогает. Правда, моим делам уже мало что поможет.
— Медузы — это, конечно, проблема, — ответила я. — Но я имела в виду несчастный случай с вашим сыном.
Бриман скорбно глядел на меня несколько секунд, потом испустил свой обычный колоссальный вздох.
— Да, неосторожно с его стороны, — сказал он. — Глупая ошибка. Ни один островитянин не сделал бы такого.
Он улыбнулся.
— Но я же тебе говорил, что рано или поздно он ко мне вернется, э? Пришлось подождать, но он в конце концов вернулся. Я так и знал. Мужчине в моем возрасте нужно, чтобы сын был рядом. Опора. Кто-то, к кому перейдет дело, когда меня не станет.
Мне показалось, что теперь я улавливаю сходство: что-то в улыбке, осанке, манерах, в глазах. У них глаза одного цвета, у Бримана и у Флинна не синие, цвета летнего моря, как у моего отца, но грифельно-серые, узкие, хитрые. Это был решающий довод. Грифельные глаза.
— Вы, должно быть, им очень гордитесь, — заметила я, борясь с тошнотой.
Бриман поднял бровь.
— Да, мне хотелось бы думать, что в нем есть что-то от меня.
— Но зачем было притворяться? Прятаться от всех остальных? Почему он нам помогал — почему вы нам помогали, — если все это время он был на вашей стороне?
— Мадо, Мадо. — Бриман горестно покачал головой. — Зачем эти разговоры о сторонах? У нас что, война, э? Обязательно должна быть скрытая подоплека?
— Благодеяние украдкой? — съязвила я.
— Мадо, мне больно это слышать. — Его поза вторила словам — он сгорбился, полуотвернулся прочь, засунув руки в карманы. — Поверь мне, я желаю Ле Салану только добра. И всегда желал. Посмотри, что мое «благодеяние украдкой» принесло Ле Салану — рост, торговлю, бизнес, э! Думаешь, они приняли бы все это от меня? Подозрительность, Мадо. Подозрительность и гордость. Вот что губит Ле Салан. Люди цепляются за свои камни, стареют, боятся перемен — они скорей дождутся, что их смоет начисто, чем примут разумное решение и проявят немножко предприимчивости.
Он развел руками.
— Ведь все напрасно пропадает! Они знали, что дело дохлое, но продавать все равно никто не хотел. Они скорее дождались бы, чтоб море сомкнулось у них над головами, чем проявили бы капельку здравого смысла.
— Теперь вы даже говорите его словами, — сказала я.
— Мадлен, я устал. Слишком устал, чтоб меня так допрашивать. — Он вдруг словно снова постарел, его энергия рассеялась. Щеки обвисли. — Ты мне симпатична. Ты симпатична моему сыну. Мы бы о тебе всегда позаботились. А теперь иди домой и ложись спать, — заботливо посоветовал он. — Завтра будет длинный день.
4
Так вот, значит, что я искала все это время, сама того не зная. Бриман и его давно потерянный сын. Они втайне сотрудничали, каждый на своем конце острова, и вместе планировали — что? Я вспомнила сентиментальные речи Бримана про то, что он стареет. Неужели Флинн убедил его загладить свою вину? Неужели они действительно трудились нам на благо? Нет. Я точно знала, что нет. В глубине души, где от себя не укроешься, я понимала, что это было известно мне с самого начала.
Всю дорогу до блокгауза я бежала. В душе было чувство отстраненности, смутно знакомое: мне довелось испытать его раньше, однажды, в тот день, когда умерла мать. Словно заработал тонкий механизм, отдаляющий меня от всего, кроме насущного дела. Потом придется расплачиваться — может, скорбью, может, слезами. Но сейчас я владела собой. Предательство Флинна случилось в чьем-то чужом сне; странное спокойствие прошло по моему сердцу, как волна проходит по письменам на песке.
Я думала про Жана Большого и только что отстроенную летнюю квартирку. Я думала обо всех саланцах, взявших займы на ремонт домов, расширение бизнеса, обо всех наших мелких капиталовложениях в будущее. За свежепокрашенными домами, новыми садами, стойлами, сверкающими прилавками магазинчиков, модернизированными рыбацкими лодками, припасами в кладовых, яркими ставнями, цветочными ящиками, коктейльными стаканами, ямами для шашлыка, живорыбными садками, ведрами и лопатами тайно сверкали деньги Бримана, власть Бримана.
А «Бриман-2», полгода назад уже наполовину построенный? Сейчас он, должно быть, уже готов; готов служить планам Бримана; это доля Жан-Клода в Бримановом концерне. Я уже поняла, каково место Флинна — ключевая позиция в триумвирате Бриманов. Клод, Марэн, Рыжий. Ла Уссиньер, Ле Салан, материк. В этом была неумолимая симметрия — займы, риф, тяга Бримана к затопленной земле. Я видела его планы, когда они были еще в зачаточном состоянии; чтобы найти неизвестное в этом уравнении, не хватало только вестей о вероломстве Флинна.
Моя мать, человек импульсивный, немедленно разнесла бы эту весть; но во мне слишком много от Жана Большого. Я сильнее похожа на него, чем думала; мы оба втайне лелеем свои обиды. Мы смотрим на себя изнутри — наружу. Наши сердца колючи и плотно замотаны во много слоев, как артишоки. Я не стану поднимать шум. Я узнаю всю правду. Я исследую ее спокойно, аналитически. Я поставлю диагноз.
Но мне надо с кем-то поговорить. Не с Капуциной, хотя в обычных обстоятельствах я бы первым делом пошла к ней; она слишком доверчива, слишком жизнерадостна. Подозрительность ей не свойственна. Кроме того, она обожает Рыжего, и мне не хотелось беспокоить ее раньше времени — по крайней мере, пока не выяснилась вся глубина его предательства. Да, он нам врал. Но его мотивы пока неизвестны. Возможно, он — каким-то чудом — все же окажется невиновен. Конечно, мне этого хотелось. Но разумная часть моей души — та, что досталась от Жана Большого, — неумолимо работала на опровержение. Потом, сказала я себе. У меня будет на это время… позже.
Туанетта? С возрастом она стала странно отчужденной: с ленивым равнодушием следила за саланскими распрями, поскольку уже все повидала в этой жизни и ничто ее не
