вовсе не от горя.
В ней была тайна, приводившая меня в священный трепет, подобного мне не доводилось испытать ни с одной женщиной. Непостижимо, но она словно очистила меня.
Я знаю, чтo вы думаете.
Думаете, я влюбился в девчонку. Нет, не влюбился. Но в тот вечер — заметьте, только в тот вечер, — я пережил то, что глубже краткой страсти, изведанной мною с другими женщинами. Казалось, наша встреча что-то раскрыла внутри меня. Я не был влюблен в нее, однако, вернувшись в тот вечер домой, не мог уснуть. Весь в ушибах и царапинах, точно после битвы, я всю ночь просидел у огня, думая об Эффи, потягивая вино, глядя в огонь, будто в ее глаза. Но сколько бы я ни пил, я не мог погасить жажду, разбуженную во мне ее обжигающим прикосновением, и целый бордель шлюх не утолил бы мое желание.
Мне повезло, что Генри не было дома. Я вернулась в начале восьмого, а он обычно приходил из студии к ужину. Входя через заднюю дверь, я услышала, как Тэбби напевает в кухне, и поняла, что мистера Честера еще нет. Я прокралась наверх, к себе в комнату, чтобы переодеться, и решила сменить мятое фланелевое платье на белое хлопковое с голубым поясом — я из него почти выросла, но это любимое платье мужа. Торопливо одеваясь, я думала, заметит ли Генри разницу, ясно читавшуюся на моем лице, — разорванную пелену, так долго скрывавшую меня от мира живых. Я сидела перед зеркалом, унимая дрожь, пока не убедилась, что следы прикосновений моего любовника — следы, алеющие на каждом дюйме моего тела, — существовали только в моем воображении.
Я посмотрела на «Маленькую нищенку», висящую на стене, и не сдержала смеха. Со мной едва не случилась истерика, дыхание перехватило, когда я взглянула в тусклые незрячие глаза ребенка, который никогда не был мной. Я никогда не была девочкой-нищенкой Генри, нет — даже до того, как выросла из детства. Портрет настоящей меня спрятан на дне корзинки с рукоделием. Лицо с алой печатью. Спящая красавица, ныне разбуженная и отмеченная новым проклятием. Ни Генри, ни кто другой больше не смогут меня усыпить.
Раздался стук, я вскочила на ноги и обернулась: в дверях стоял Генри, лицо непроницаемо. Я невольно вздрогнула от мрачного предчувствия и, чтобы скрыть смятение, принялась расчесывать волосы, тщательно, не торопясь.
— Эффи, дорогая моя, ты сегодня очень хорошо выглядишь, просто отлично. Ты принимала лекарство?
Я кивнула, не доверяя собственному голосу. Генри одобрительно кивнул в ответ.
— Я определенно вижу улучшение. Щечки румяные. Превосходно! — Он собственнически погладил меня по лицу, и мне стоило чудовищных усилий не отпрянуть в омерзении — после жгучих прикосновений любовника мысль о холодных ласках Генри была невыносима.
— Должно быть, ужин почти готов? — спросила я, разделяя волосы на пряди и заплетая их.
— Да, Тэбби приготовила пирог с дичью и тушеный пастернак. — Он нахмурился, увидев мое отражение в зеркале. — Не закалывай волосы, — сказал он. — Оставь так, заплети лентой, как раньше. — Он взял голубую ленту с туалетного столика, аккуратно вплел ее в волосы и завязал большим бантом сзади. — Вот она, моя девочка, — улыбнулся он. — Встань.
Я встряхнула юбками и глянула на отражение в зеркале, все еще так похожее на неподвижное отражение в раме, на «Маленькую нищенку».
— Безупречно, — сказал Генри.
И хотя стоял май, а в камине горел огонь, меня пробил озноб.
За ужином самообладание постепенно возвращалось ко мне. Я съела почти целый кусок пирога, немного овощей и маленькую порцию рейнского крема на десерт и только затем с фальшивой бодростью заявила, что не смогу больше проглотить ни крошки. Генри пребывал в благостном расположении духа. Он в одиночку разделался с бутылкой вина, хотя обычно пил немного, затем последовали два бокала портвейна с сигарой — он не то чтобы опьянел, но явно был навеселе.
Необъяснимая тревога терзала меня: я бы предпочла его равнодушие вместо этих знаков внимания, что он оказывал мне. Он налил мне вина, которое я не хотела пить, расточал комплименты по поводу моего наряда и прически, поцеловал мои пальцы, когда мы встали из-за стола, и, раскуривая сигару, попросил сыграть на фортепьяно и спеть ему.
Я не слишком хорошо играю — знаю три-четыре отрывка и столько же песен, но в тот вечер Генри был очарован моим репертуаром и заставил три раза спеть «Приходи ко мне в беседку». Лишь когда я пожаловалась на усталость, он позволил мне присесть. Он вдруг стал очень заботлив — я должна была положить ноги к нему на колени и сидеть с закрытыми глазами, вдыхая соль с лавандой. Я утверждала, что вполне здорова, просто немного устала, но Генри ничего не хотел слышать, и тогда, утомленная его вниманием, я сказала, что у меня разболелась голова, и попросила разрешения отправиться в постель.
— Бедная малышка, конечно же, иди, — ответил Генри с тем же добродушием. — Прими лекарство, и Тэбби принесет тебе горячего молока.
Я была рада уйти, несмотря на горячее молоко, и, зная, что иначе не засну, выпила несколько капель опиумной настойки из ненавистной бутылочки. Сняв белое платье, я переоделась в кружевную ночную рубашку. Когда я расчесывала перед сном волосы, раздался стук в дверь.
— Входи, Тэбби, — произнесла я, не оборачиваясь, но, услышав тяжелую поступь, столь отличную от быстрых легких шагов Тэбби, резко оглянулась и второй раз за вечер увидела Генри, стоящего на пороге, — в руках поднос со стаканом молока и печеньем.
— Это для моей дорогой девочки, — шутливо сказал он, но я успела заметить что-то хитрое, виноватое в его взгляде, и кровь застыла в жилах. — Нет-нет, — сказал он, когда я шагнула к кровати. — Побудь со мной. Сядь ко мне на колени и пей молоко, как раньше. — Он замолчал, и за его широкой улыбкой вновь промелькнула эта вороватость.
— Я замерзну, — возмутилась я. — И я не хочу никакого молока, у меня так болит голова.
— Не капризничай, — посоветовал он. — Я разожгу огонь, ты примешь немного опия с молоком, и совсем скоро тебе станет лучше. — Он потянулся за пузырьком на камине.
— Нет! Я уже пила, — сказала я, но Генри не обратил внимания на мой протест. Он отмерил три капли настойки в молоко и протянул мне стакан.
— Генри…
— Да, мистер Честер.
Он не разжимал губ, пока я не выпила все молоко, и лишь тогда расслабился. Он небрежно опустил поднос на пол и обнял меня. Я постаралась не напрягаться, чувствуя тошнотворную тяжесть молока в желудке. Голова кружилась, сотни следов объятий Моза — точно пылающие уста, вопящие в гневе и ярости от того, что этот человек осмеливается трогать меня руками. Тело мое наконец подтвердило то, что разум боялся признать: я ненавидела мужчину, за которого вышла и которому принадлежала по закону и долгу. Я его
— Не волнуйся, — прошептал он, водя пальцами по моему позвоночнику сквозь ткань сорочки. — Вот так, хорошая девочка. Сладенькая Эффи.
Торопливо, дрожащими руками, он расстегивал пуговицы моей сорочки. Волна отвращения накрыла меня, и я безвольно отдалась его прикосновениям, ни на секунду не прекращая молиться дикому языческому богу, которого Моз разбудил во мне, о том, чтобы это поскорее закончилось, чтобы он ушел, чтобы я могла провалиться в опиумный колодец и забыть о его тошнотворных виноватых объятиях.
