темневшее небо.
Ирэн провела меня в отведенную мне комнату – ту же, которую я занимал во время своих детских визитов. Напомнив, где что находится, Ирэн предложила мне быть как дома и протянула ключи от отцовского джипа.
– Я немножко устала за последние дни и, если не возражаешь, лягу спать пораньше, – сказала она, – а тебе, возможно, захочется съездить в город.
Чувствуя, что вряд ли засну, я взял ключи.
– Спасибо, может, и захочется, – поблагодарил я ее.
В ответ Ирэн устало улыбнулась и поцеловала меня в щеку:
– Тогда спокойной тебе ночи, Роберт. Kalinichta.
– Спокойной ночи.
К тому времени, когда я доехал до Вафи, совсем стемнело. Город, построенный по берегам живописной гавани, однажды был уничтожен сильнейшим землетрясением, обрушившимся на Ионические острова и часть материковой Греции в начале пятидесятых годов. Но Вафи постарались восстановить в прежнем стиле. В отличие от соседней Кефалонии, здесь не было полосы придорожных баров, ночных клубов или огромных туристических отелей. В извилистых узких улочках ютились маленькие лавчонки, где торговали свежими овощами, книгами, журналами, продуктами и одеждой. На каждом углу без труда – по выставленным на тротуар столикам – можно было найти кафенио. Ближе к морю располагались многочисленные сувенирные лавки, рассчитанные на туристов: полки в них были забиты дешевыми изданиями переводов «Одиссеи» и «Илиады» Гомера.
Пляжи Итаки, покрытые сточенными прибоем, гладкими, выгоревшими на солнце камешками, не интересовали туристов в той мере, как пляжи соседней Кефалонии с ее песчаным побережьем. Но летом приезжало много итальянцев и греков с материка. Кто-то останавливался в кемпинге или в частном доме, другие жили в своих собственных домах, стоявших запертыми в зимние месяцы. Прибрежные воды острова часто бороздили яхты, владельцев которых привлекали неиспорченная красота и историческое прошлое этой земли.
Когда я ехал по набережной, то видел, что почти все причалы заняты, а несколько яхт стоит на якоре в глубине бухты. В ресторанах и барах на главной площади было многолюдно. Я нашел местечко, где припарковать машину, и отправился на поиски свободного столика на тротуаре, но все они оказались заняты. Я уже хотел поискать столик на боковых улицах, когда увидел сидевшую в одиночестве девушку. Поначалу я принял ее за местную: темно-русые волосы, оливковый цвет кожи, характерный для уроженцев Средиземноморья, и что-то явно греческое в угловатых чертах ее фигуры. Но, заметив, что она читает книгу на английском языке – мне было видно заглавие на обложке, – я подошел и, показывая на свободное место, спросил:
– Не возражаете, если я сяду за ваш столик?
Она удивленно посмотрела на меня, затем обвела взглядом соседние столики, как будто только что увидела, как много людей вокруг. Уже прошло около часа с тех пор, как зашло солнце, но на ее глазах все еще были темные очки. Мне стало интересно, как ей удается читать сквозь них в сумерках.
– Пожалуйста, не возражаю, – негромко ответила она и снова погрузилась в чтение.
Ее манера говорить напомнила о состоятельных воспитанницах пансионов. На вид ей было лет двадцать пять, и я решил, что она с одной из яхт у пристани. Она читала серьезную книгу известного автора.
В теплом воздухе приятно смешивались запахи моря и еды, которую готовили на открытом огне. Тихий шум прибоя успокаивал. Официант принес заказанное пиво. Отхлебывая из бокала, я наблюдал ночную жизнь городка, бурлившую вокруг. Можно было увидеть целые семьи, обедавшие или просто гулявшие по набережной. Иногда взрослые останавливались поболтать со знакомыми, а дети, играя, шумно бегали неподалеку.
Я представил себе отца, холодного и безжизненного, представил, что он лежит где-то поблизости и я никогда больше не услышу его голоса, что не будет больше телефонных звонков и разговоров ни о чем, словно два фигуриста катаются на коньках вокруг друг друга на тонком льду и никак не могут остановиться. Он всегда боялся выйти за рамки условностей, а я молчаливо отторгал его фальшь. Его звонки вызывали раздражение: одна часть меня хотела перечить ему, изливая таким образом свое недовольство, другая стремилась наказать его молчанием, что я и делал на протяжении многих лет. Этим молчанием заканчивались все наши разговоры. И теперь я вдруг понял, что мне уже никогда не придется молчать в трубку, но также останется несказанным все, что я хотел сказать.
Мне вспомнились слова отца о том, что кто-то пытался его убить. Я в это не верил. Если кто и пытался это сделать, то только он сам. Его эгоизм – вот что действительно убило его. Именно эгоизм привел его на Итаку и в конце концов закупорил его артерии и разрушил печень. Много лет тому назад отец сбежал из Оксфорда после скандала, погубившего его профессиональную карьеру и расстроившего его и без того не идеальный брак с моей матерью. Отец нашел пристанище на этом красивом, но незаметном острове, зарывшись в его прошлое на последующие двадцать пять лет. Я всегда считал, что он пошел по пути наименьшего сопротивления.
Помню, как мы виделись с ним в Англии в последний раз. Мне было одиннадцать лет, и я подрался в школе с мальчиком, назвавшим моего отца жуликом. Придя домой с подбитым глазом, я все рассказал ему, а он, вместо того чтобы гордиться тем, что я защищал его честь, не глядя на меня, ушел к себе в кабинет и заперся там. Мама принесла мне пузырь со льдом. Когда я передал ей слова того мальчишки, с которым я подрался, она только раздраженно поджала губы. В ту ночь я слышал, как она громко выкрикивала обвинения, а утром отец уехал. Через пару недель меня отправили в школу-интернат, не вдаваясь в объяснения, куда уехал отец и когда он вернется.
Отчужденность существовала в нашем доме и раньше. Я всегда знал, что родители не слишком счастливы, несмотря на то что почти никогда не ссорились. Между ними не было взаимной привязанности. Временами мать раздраженно выражала недовольство, причиной которого неизбежно являлся отец, но конкретный повод редко был мне понятен. Казалось, примирившись со своей участью, он всеми силами старался сохранить мир в семье. В его поведении сквозила покорность поражения. Родители так и не сумели достичь равновесия в отношениях друг с другом, а я оказался меж двух огней.
Во время летних каникул отец уезжал куда-нибудь на раскопки, и я вместе с ним. Мы жили в палатках или снимали комнату в сельском трактире, и в этот период у него, казалось, не было никаких забот. Что касается меня, то я был просто счастлив немного пожить вдали от матери с ее любовью к аккуратности и чистоте. Отец не считал эти качества важными. В то лето на раскопках все было по-другому: как будто стягиваешь с себя одежду, которая тебе слишком мала. И по-моему, отец чувствовал то же самое. И от этого общего чувства между нами возникали более тесные отношения, которые в некотором смысле можно было считать нашим секретом. Когда лето закончилось и мы вернулись домой, нас связывало молчаливое соглашение не вспоминать о времени, проведенном вместе. Мы просто снова стали жить как прежде.
В частной школе, куда меня отдали, все было настолько регламентировано и исключительно образцово, что я с большим трудом прижился в ней. Денег у нас было не много, и к тому же мне казалось, что все знают об отце и о скандале в Оксфорде. Поначалу я защищая его, но позднее, когда понял, что ребята говорят правду, перестал обращать внимание на их насмешки. Я все время ждал, что он напишет или позвонит, и не понимал его молчания. Наконец мать сказала, что отец поселился на одном из греческих островов. Я мысленно сравнил синее солнечное море с холодными серыми стенами школы и сырым ветром, дувшим с реки. Я все еще очень надеялся, что он, как только сможет, вернется домой или хотя бы напишет, когда это произойдет. Но проходили недели, и мое разочарование росло, как раковая опухоль. Он не приехал и не написал ни слова.
Внезапно череда воспоминаний прервалась: мальчик, догоняя мяч, налетел на мой столик.
– Signomi, – виновато улыбнувшись, извинился он.
Он убежал играть дальше, а я посмотрел на девушку напротив. Похоже, она даже не заметила, что произошло. Девушка все так же держала книгу открытой, но, по-моему, не прочитала и страницы с тех пор, как я сел за ее столик. По-видимому, мысли полностью поглотили ее, а может быть, правильнее сказать, что
