Юлии сделалось грустно, когда она вспомнила мужские голоса, которые слышала в доме, и как вел себя отец этим утром. Ей стало ясно, почему он заставил привести Хасселя сюда и почему настаивал, чтобы они возвращались по тропинке между двумя скалами.
Где-то неподалеку со склона горы взлетела птица, ее крылья с шумом рассекли воздух. Капитан на секунду нахмурился, наблюдая за ней, но затем опять успокоился, закрыл глаза, и рука, которой он прикрывал глаза от солнца, вновь опустилась на траву. Юлии хотелось взять его руку в свои, прижаться к ней щекой. Хотелось почувствовать теплоту и запах его кожи. Иногда, в полумраке своей спальни, Юлия думала о нем, и в груди у нее возникало какое-то сладкое томление, и, не в силах заснуть, она в конце концов ненадолго выходила босиком на прохладный ночной воздух.
Девушка сразу поняла, что не сможет выполнить требование отца. Это решение пришло не из рассудка, а из сердца. Юлия взглянула на лицо Хасселя, и ее охватили чувства, которые взорвали ее изнутри – охватили с такой силой, что она едва могла дышать. Оставалось мало времени. Она не думала о последствиях. Она разбудила молодого офицера. Открыв глаза, он встревоженно и непонимающе посмотрел на нее. Юлия сказала, что им срочно надо уходить. Он не понял, и ей вдруг стало страшно за него. Она взяла его лицо в свои руки, склонилась к нему и повторила, показывая на гору, что им надо уходить, что сюда идут люди, которые хотят убить его, и они могут появиться в любую минуту. И она увидела, что он каким-то образом понял ее. Он почувствовал ее страх за него, и ее любовь к нему стала явной.
Он торопливо вскочил и расстегнул кобуру, затем схватил ее за руку и повел обратно к дороге, по которой они пришли сюда. Его лицо изменилось: вокруг глаз появились морщинки, взгляд стал жестким и решительным.
Неподалеку прошуршал сорвавшийся камень. Может быть, его сбила коза, а может быть, люди, что пришли за ним. Юлия остановилась и, когда он повернулся к ней, потянула его в сторону, на другую тропинку. Сначала он противился, но затем, взглянув на дорогу, по которой они шли, все понял и, доверившись, пошел за ней. Какое-то время они бежали, а когда она поскользнулась, он поддержал ее, прижав к себе на долю секунды. Их взгляды встретились. Когда они вернулись в деревню, он подтолкнул ее к бронированному патрульному автомобилю. Она заколебалась, вдруг осознав, что если пойдет с ним, то этот шаг нельзя будет исправить. Сотни мыслей промелькнули у нее в голове, тысячи образов. Ее дом, семья – все, что она знала. Вся ее жизнь, казалось, уложилась в одно мгновение, в одно это решение. Как будто все, что она пережила до сих пор, вело ее к этому. И сразу затем она испытала чувство покоя.
Она посмотрела на Хасселя, и он понял. Он сел в автомобиль, и она забралась на сиденье рядом с ним.
Ирэн замолчала. Образы, порожденные ее рассказом, взлетели и растворились в ночи. На столе неровным светом все еще горела лампа, то освещая нас, то опять погружая в тень. Я с удивлением обнаружил, что прошло уже несколько часов. На лице Алекс было выражение глубочайшей задумчивости.
– А что было дальше? – спросила она.
– Наверное, будет лучше, если остальное ты услышишь от того, кто там был. Он сможет рассказать тебе намного больше, чем я, – сказала Ирэн, поворачиваясь ко мне. – Пусть Алекс поговорит с Алкимосом Каунидисом.
– Я упоминал об этом человеке. Это друг моего отца, – объяснил я. – Во время войны он был участником Сопротивления.
– Он знал твою бабушку, – добавила Ирэн. – Завтра он будет на похоронах. – Она повернулась ко мне. – Скорее всего он согласится поговорить с Алекс, если об этом его попросишь ты.
Ирэн поднялась из-за стола и убрала наши стаканы, заявив, что устала. Я сказал, что отвезу Алекс домой. Мы молча ехали по темной дороге, все еще находясь под впечатлением от услышанного рассказа. Когда мы остановились, Алекс повернулась, чтобы поблагодарить меня. Она выглядела красивой. Я опять вспомнил взгляд, которым она смотрела на меня днем, когда мы были в бухточке, и как она протянула руку, чтобы дотронуться до моей щеки. Я непроизвольно наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Она смущенно взглянула на меня. Выйдя из машины, она подошла к двери, обернулась и снова посмотрела на меня.
– Спокойной ночи, – тихо сказала она.
9
В день похорон отца я прошел в его кабинет, куда избегал заходить с момента моего приезда на остров. Полки, уставленные книгами, его стол, неряшливо заваленный газетами и различными археологическими журналами. В углу – коллекция фрагментов глиняных сосудов, разложенная на складном столике и чем-то напоминавшая огромную детскую мозаику. Один сосуд был собран почти полностью, если не считать дыры у него в боку. Рядом лежала карточка, где рукой отца было написано, что это коринфский aryballoi. Его внешнюю сторону украшал сложный узор из черных фигурок.
Я сел за стол. Бумаги по большей части представляли собой счета и фактуры, относившиеся к маленькому музею, которым он руководил. В неоконченной статье, написанной его почерком, говорилось о раскопках, но когда я посмотрел на дату, то увидел, что им уже полтора года. В тексте статьи, тщательно отредактированном, многое было вычеркнуто и переписано – видимо, чтобы сделать сухой академический отчет хоть чуть-чуть поживее. Но, похоже, ничего не получилось, и отец в конце концов, кажется, пришел к такому же выводу.
В одном из ящиков я нашел тоненькую брошюру с выцветшей обложкой и загнутыми страницами. На обложке значилось: «Загадка Дракулиса». Я вспомнил, что эту фамилию упоминал и Алкимос Каунидис, поэтому взял книжку, чтобы просмотреть на досуге. Под ней лежало нечто, сперва показавшееся мне фрагментом заржавевшего украшения. Посмотрев внимательнее, я распознал, что это было на самом деле, – Мальтийский крест. Четыре конца в форме наконечников стрел, сходящихся к центру, нельзя было спутать ни с чем. Этот символ немцы использовали во время Первой и Второй мировых войн в ордене, известном как Железный крест. Я сотни раз видел его в кино и на обложках книг. Удивительно, где отец нашел его и почему хранил у себя.
В брошюре говорилось о находке, уже известной мне по рассказу Каунидиса. Брошюра была написана в конце пятидесятых годов, после публикации письма, посланного куратором музея в Аргостоли своей сестре в Афины. Фамилия куратора была Дракулис. Он был археологом и в письме, написанном в 1940 году, утверждал, что летом 1938-го обнаружил на Итаке храм Афродиты в не указанном на карте месте. Во время раскопок он нашел ряд предметов искусства, но никогда не предавал свое открытие гласности, опасаясь, что вот-вот начнется война. Дракулис умер в 1943 году, так и не открыв никому из коллег тайну своей находки. Пока его письмо сестре не появилось в печати, его вспоминали только как тихого, ничем не примечательного куратора. Письмо все изменило. Внезапно его имя стало знаменитым, а его заявление – предметом острых дискуссий. К тому времени, когда вышла эта книга, ни сам храм, ни упоминаемые Дракулисом предметы искусства не были найдены.
Автор книги, некто Дональд Сент-Джеймс, у которого за фамилией стояли буковки, означающие ученую степень, оспаривал подлинность письма. Хотя некоторые эксперты считали письмо подлинным, заявляя, что остатки храма могли исчезнуть во время катастрофического землетрясения в начале пятидесятых годов, многие не соглашались с ними, указывая на отсутствие артефактов. Из архивов было известно, что в конце войны немецкий комендант Кефалонии, офицер СС Манфред Берген, систематически вывозил антикварные изделия, хранившиеся в музее Аргостоли, и переправлял самолетами в Берлин. Многие из них впоследствии были обнаружены, как и относившиеся к этому делу документы, составленные педантичными немцами.
Дональд Сент-Джеймс утверждал, что, если бы артефакты, о которых упоминал Дракулис, существовали на самом деле, их следы непременно были бы обнаружены, поскольку Берген, естественно, должен был включить их в грузовые накладные, прилагаемые к экспонатам при переправке их к его хозяевам в Берлине. Но так как ничего подобного сделано не было, Сент-Джеймс пришел к выводу, что письмо – фальшивка, розыгрыш, подстроенный неизвестными, хотя у него и не было убедительных
