но телефона рядом нет, да и отец сейчас спит, а рядом с ним спит мама. Отец лежит на спине, приобняв ее одной рукой, рука у него затекла, но он заметит это только утром, и тогда, зайдя в ванную, начнет ее растирать. Вот тут-то он и обнаружит, что на руке у него остался след, мамин отпечаток, появившийся здесь за все те годы, что она спала на его руке. Я вспоминаю папины руки.
Какой сегодня день, я не знаю. Все ориентиры потеряны. Я чувствую усталость и все время сплю, а когда приходит Хавстейн, я не расспрашиваю его, просто послушно забираю еду. Я монах, живущий в самой тесной башенке на самой вершине монастыря. На меня наложен обет молчания.
О чем думал Баз Олдрин в ночь перед полетом?
Опять сон, не тот, когда граница между ним и явью четко определена, а такой, когда лицо твое покрывает дрема и темнеет весь мир. Сон, на который не можешь положиться ни на секунду. И смех. Смех, доносящийся снизу, сливающийся со звуками радио и шумом дождя. Ступеньки скрипят, открывается дверь, приносят еду, мой рот пережевывает ее, но говорить отказывается, разговаривать он не хочет, мне задают вопросы, а вечера сливаются в один бесконечный вечер. По ночам сна ни в одном глазу, сижу у окна, но на птицу мало похоже, скорее, на овцу, просунувшую голову сквозь плетень. Во сне всплывают нестройные вереницы картинок: корабль, Хелле, отец, Йорн, пловцы-синхронисты на озере Большое Стоккаванн, они образуют пульсирующие круги, а мы стоим вокруг, в тесноте толпы, и хлопаем, фигуры на воде меняются, теперь это лебеди, драконы и цветы, в центре – моя мама, на ней купальная шапочка, она опять плавает, а рядом со мной стоит Йорн, и мы вдруг оказываемся в палате его брата, мы включаем и выключаем там свет, и вдруг нам говорят, что этой кодировки нам не расшифровать, но мы продолжаем давить на выключатель. А потом я обрезаю черенки роз, ставлю цветы в вазу, а вазу – на тумбочку у дедушкиной кровати, и он радуется им, а потом я нежно раздвигаю лепестки и мы с дедушкой видим, что в цветах лежит Хелле, а рядом с ней – Матс-курьер, и тогда дедушка говорит: «Посмотри, они такие красивые», а я отвечаю: «Да, но это совсем нелегко», и мы опять смотрим на цветы, а дедушка смеется и говорит: «Легко вообще ничего не бывает», и, потрепав меня по голове, протягивает подзорную трубу. Я смотрю в нее на Хелле, а потом резко запрокидываю голову и вижу метеориты – они летят прямо на нас, а дедушка берет трубу и кладет ее на пол. «Тебе она больше не нужна?» – спрашиваю я, указывая на трубу. «Нет, больше не нужна. Теперь они уже близко», – отвечает он, тоже запрокинув голову. А потом сон опять заполняет темнота. Сплю я долго, а когда просыпаюсь, в голове у меня словно наступает ясный, погожий денек. Рядом опять сидит Хавстейн, шторы раздвинуты. На улице дождь. Пасмурно. Однако снаружи все равно светло, и кое-где сквозь облачную пелену даже пытается прорваться солнце.
– Привет, – говорит он.
– Привет, – отвечает мой голос.
– Ну, как ты?
– Какой сегодня день недели? – Крепко вцепившись в простыню, я лежу на кровати.
– Пятница, – отвечает он.
Молчание.
– Знаешь, сегодня будет хороший день, – говорит он затем, глядя в окно. – Я вот думаю, может, тебе сегодня подняться. Познакомишься с остальными. Если захочешь, можем съездить куда-нибудь.
Мне хочется выйти из этой комнаты. И мне хочется остаться здесь. И никогда не выходить.
– Да, – отвечаю я, – ладно.
Ладно.
– Хорошо. Это хорошо. Здесь внизу, в коридоре, есть душ. Я постирал твою одежду, она вот тут, – говорит он, показывая на стол. – Тогда я жду тебя к завтраку, ладно?
– Угу.
Он идет к двери, но в проеме останавливается, поворачивается и смотрит на меня, как герой американского кино, который собирается произнести какую-нибудь умную, решающую фразу. Однако Хавстейн молчит. Немного помедлив, он выходит и прикрывает за собой дверь.
Мое тело было таким тяжелым.
Я весил тысячу килограммов.
К ботинкам были приклеены магниты.
Я осторожно откинул одеяло. Передвинул ноги к краю кровати. Поставил их на холодный пол. Пальцы ног сжались. Птицы не пели.
Сперва я просто стоял на полу. Вновь привыкал к тому, что стою, и на минуту мне показалось, что меня починили. Что все позади. Я попытался представить, что тело мое сделалось легким.
Но все было не так.
Где находятся границы отчаяния?
Этого никто не проверял.
Статистики на этот счет нет.
Эта тропинка на карте не обозначена.
Нет диаграмм с ободряющими числами.
Я все еще мог передумать.
Снова лечь.
Ну же, все будет хорошо, думал я.
Нет, не будет, думал я. Не будет, и точка.
На письменном столе лежала моя чистая одежда. Протянув руку, я взял брюки, приподнял одну ногу и засунул ее в штанину джинсов. Стоя на одной ноге, я пытался удержать равновесие. Не упал. Засунул другую ногу, натянул свитер, тот тоже постирали, пахло от него каким-то незнакомым стиральным порошком. На улице дождь. Ветер. Вода. Волны. Я взял со стола коричневые носки и надел их. Носки были не мои, но куда подевались мои, я не знал, поэтому надел то, что дали. Носки. Потом надел ботинки, они были сухими, даже стельки.
Развернувшись на триста шестьдесят градусов, я огляделся. Кровать. Окно. Стол. Рядом с дверью висело зеркало. Я подошел к нему.
Но я ничего не увидел.
Положил руку на дверную ручку.
Ну же, вперед.
Вниз по ступенькам.
Я вышел в коридор и спустился на первый этаж. Играло радио. Элтон Джон. Я вцепился в перила. До меня доносились голоса. Женские. И Хавстейна. Вниз по лестнице.
Шаг за шагом. Исцеление за двенадцать шагов.
Ступеньки потрескивали.
Я спускался по лестнице. Держась за перила.
Матиас спускается по лестнице. Это я. Только и всего.
И вот я спустился.
Я стою в коридоре, позади – лестница, рядом – массивная входная дверь. Никто не
