лучше ее преодолеть, чтобы не потерять время. Однако я мало-помалу взял себя в руки и несколько раз обошел его. Но я в основном предоставлял мальчику возможность выиграть, и он ел причитающиеся победителю шоколадки, держа их липкими руками и гоняя машинку по мокрому снегу.
Момент для снимка на пленку «Кодак». Опять.
– Твоя очередь, – сказал Софус, передавая мне пульт. Я взял его, а Софусу отдал секундомер, и тот начал отсчет: на старт, внимание, марш!
Пока я стоял с пультом, я вспомнил о его подружке, к которой он шел в гости, когда я встретил его в прошлый раз. В первый раз. Ее звали Оулува. Это я запомнил. Я хорошо запоминаю имена.
– А где сейчас Оулува? – поинтересовался я, пока машинка объезжала один из валунов на холме.
Софус посмотрел на меня так, будто мы с ним были давними приятелями, словно я тоже хорошо ее знал.
– Не знаю, – ответил он.
– Ты с ней больше не общаешься?
– Нет.
Молчание.
– Она собирается переезжать.
– В Торсхавн?
Он покачал головой:
– В Копенгаген.
– И когда же?
– В январе.
– Жалко.
– Да.
Машинка наткнулась на выстроенный нами барьер и подпрыгнула, а потом со шлепком опустилась на землю, и резиновые колесики ненадолго забуксовали, прежде чем я смог развернуть машинку и направить ее в нашу сторону.
– Она ведь тебе нравилась, правда?
Софус не ответил.
– Когда она уедет, у меня будет индивидуальный учитель, – только и сказал он. Я подумал об НН – как, преодолевая ветер и непогоду, учитель добирался на Мюкинес и преподавал ей историю, рассказывал о том, что в мире повсюду и всегда идут войны. О том, что мир вокруг нее вертится так быстро, что ориентироваться в нем почти невозможно, невозможно остановиться, и именно из-за этого волны здесь такие высокие, а ветры – такие сильные.
– А если бы ты мог, ты бы тоже переехал? – спросил я.
– Нет.
Машинка подъехала к нам, жужжа и разбрызгивая в стороны снежную кашу.
– Кто-то должен остаться. Иначе нельзя, – сказал я. Обращаясь скорее к самому себе.
Софус склонился к циферблату секундомера, чтобы получше разглядеть время. Она собирается переезжать. И поэтому он больше не хочет с ней общаться. Проще забыть тех, кто рядом, чем тех, кто уже уехал.
– Тебе ведь она нравилась, верно?
Машинка пересекла финишную черту и резко затормозила, преодолев дистанцию за 1,23 и 22 секунды.
– Ну да. Может, пойдем домой?
– Пойдем.
Подняв машинку, Софус отряхнул рукавом налипшую грязь, и мы побрели к дому. Родители сидели в гостиной и смотрели телевизор. Где-то с четверть часа Софус посидел с нами, а потом ему сказали, что пора ложиться, и он поплелся в ванную. Я слышал, как он чистит зубы и зевает.
– Ему теперь будет одиноко, – сказал я, – Софусу. Оулува ведь уедет.
– Он про это рассказал? – спросила Сельма.
– Сказал только, что она ему нравилась.
– Да, они почти с самого рождения дружили.
– А почему они вообще переезжают в Копенгаген?
– Йенсу Хенрику предложили там хорошую работу, – сказал Оули.
– Ее отцу, – пояснила Сельма, – Йенсу Хенрику. И еще у них там родственники.
– Здесь больше нет детей?
– В Гьогве?
– Да.
– Нет. Больше нет. Остался только Софус.
Он вернулся в гостиную в пижаме. Родители поцеловали его в лоб, а мне он пожал руку, со мной целоваться ему не пристало.
– Бай-бай, – сказал он перед уходом.
– Спокойной ночи, – ответил я.
Я до ночи просидел у них. На дворе по-прежнему царило Рождество. Оули достал бутылку коньяку, и мы уселись в креслах с бокалами. Оули рассказывал, как обстоят здесь дела с ловлей рыбы, про саму рыбу, про лодки, которые затонули или исчезли безвозвратно и о которых лишь сообщили, что они пропали без вести. Рассказал о мемориале в память о моряках, который находится рядом с церковью. Я его не видел. Там я не был.
– Сходи как-нибудь, – порекомендовала Сельма, – может, ты тогда больше поймешь и о Фарерах.
– Да, – согласился я, – возможно.
Вот так мы и разговаривали. Легко и непринужденно, беседа в духе рождественских праздников. У Оули в гавани была хорошая весельная лодка, и он сказал, что мы можем ее брать, если нам захочется порыбачить. Пользоваться ей можно когда угодно. И разрешения спрашивать не надо. Можно просто брать. А позже, когда я уже собирался уходить, мы опять заговорили о Софусе. Стоя в прихожей, я обувался, а Оули с Сельмой стояли в дверях. Я выпрямился и протянул руку. Сельма пожала ее.
– Он так радовался, что вы с ним сегодня поиграли, – сказала она.
– Мне и самому понравилось, – ответил я.
– По нему видно было. Я давно его таким не помню.
Я промолчал.
– Знаешь, плохо, что он так много времени проводит в одиночестве. Или с одними с нами. Ему нужны ровесники. Друзья.
– Я могу почаще заходить.
– Ты правда согласен?
– Ну конечно.
Я стал полезным. У меня появилось занятие. Я был словно выгодное вложение средств.
– Софус был бы счастлив.
– У меня много свободного времени.
Потом я ушел. Поблагодарил за ужин и по нашим следам побрел на Фабрику. И тут я в первый раз за все праздники почувствовал, как все вокруг наполняется вдруг духом Рождества, похожим на актрису, которая медленно выходит на сцену с запоздавшей премьерой, и туфельки ее цокают по театральному полу – цок- цок-цок. Делая театральную паузу, она готовится произнести первую фразу:
«Рождество».
Той ночью я не заснул. О том, чтобы спать, даже и речи быть не могло. Лежа в кровати, я вновь и вновь пересчитывал рейки на потолке. Их было сорок две. Я много думал: о Софусе, которому нужны друзья и у которого их не было. О себе – мне друзья никогда не требовались, но постоянно появлялись новые. Я думал о том, как одиноко быть ребенком и как жестоко потом становиться взрослым – так, должно быть, чувствовал бы себя кит, если его попытаться втиснуть в коробочку из-под фотопленки. И за каждым углом тебя может ждать величайшая удача или самая глубокая пропасть, какой ты и представить не мог и которая заставит тебя потом спать со включенным светом и думать, что ты совсем безнадежен и
