свитера и жарили рыбу на улице. Три придурка на пригорке. Даже вся рыба на свете не могла ничегошеньки изменить.
НН лежала в больнице в Торсхавне. Она ничего не видела, ничего не слышала и ничего не говорила. Мы навещали ее. Карл. Хавстейн. Палли с Анной, они ездили к ней два раза в неделю, по вечерам. И я. Сперва я ездил туда почти каждый день, после работы. Брал с собой чего-нибудь перекусить и почитать. В те дни я помногу с ней разговаривал. Обо всем. Говорил, что в голову приходило. О том, что прочитал в газете. Рассказывал, что с ней произошло, и говорил, что мы ждем ее пробуждения. Что в кино чем дольше красавица лежит в коме, тем больше уверенности в том, что она проснется. Я говорил, что прекраснее ее никого не знал. Говорил, что когда она проснется, мы все вместе поедем куда-нибудь, в Данию, например. Почему бы нет. Или в Англию, в Лондон. Или в Нью-Йорк. Мы можем поехать на автобусе. Если она захочет. На автобусе можно доехать до любой страны. Я обещал ей зеленые леса, где растут прекрасные цветы, зреют свежие фрукты и бродят добрые звери с мягкой плюшевой шерстью. Говорил и говорил. По вечерам я уходил, а слова мои словно оставались там, прилипая к стенам, потолку, целые кучи слов лежали на полу. Потом я прекратил. Болтовню. Просто сидел и слушал. Прислушивался к ее дыханию. Ждал, что она вот-вот проснется. Но в основном я просто сидел и читал. Или слушал радио. Как-то так.
Однажды к ней пришла ее мать.
Когда она солнечным вечером зашла в палату, был обычный среднестатистический понедельник, а воздух наполнился апрельским теплом. Она была худощавой, с длинными темными волосами и огромной сумкой в руках. К тому моменту я пробыл у НН уже час, а может, и полтора. Сидя в палате и читая книгу Хавстейна про острова Карибского моря, я сначала попутешествовал по архипелагу, а затем, остановившись почему-то на Гренаде, попытался запомнить количество жителей, отзывы о гостиницах двадцатилетней давности, достопримечательности, которых, возможно, уже не существует, и длину плавательного бассейна, может давно засыпанного песком. Коротко кивнув, она повесила куртку на крючок у двери и, присев возле меня на стул, посмотрела на дочь. Мы немного помолчали.
– Уезжаешь? – Она показала на книгу, лежавшую у меня на коленях.
– Нет-нет, – ответил я, – мне просто нравится читать о местах, где я не был.
Молчание.
– Как по-твоему, о чем она сейчас думает? – спросила она, глядя в пустоту.
– Не знаю. Может, ни о чем.
– Правда ведь, она красивая?
– Да, – ответил я, – красивее я не встречал.
– Ты знал, что она каталась на автобусах по Фарерам? Просто так? Они ее и свели с ума, автобусы.
– Да, я слышал об этом.
– Тебя Матиас зовут, так ведь?
– Да.
Она представилась и протянула мне руку.
– Она много о тебе рассказывала.
Вот как? Что рассказывала?
– П-правда? – спросил я, запинаясь.
– Когда приезжала ко мне на Рождество. Показывала мне твои фотографии. Наверное, она уже начала выздоравливать и могла уехать из Гьогва. Она об этом говорила?
– Иногда. Не часто, но иногда говорила.
– Вот только не знаю, куда она собиралась ехать. А ты знаешь? Может, в Данию?
– Может быть.
Она поднялась со стула и, подойдя к кровати, взяла НН за руку и погладила по голове. НН, накрытая простынкой, казалась такой маленькой, почти незаметной. Теперь в палате слышен был лишь монотонный писк электрокардиограммы, отсчитывающей удары ее сердца.
Жужжание кондиционера.
Шум машин.
Весна.
Ее мать повернулась ко мне:
– Они были вместе с этим… Карлом?
– Когда это произошло?
– Нет. Они были вместе? – Она слегка зарделась. – Ну, то есть они встречались? Понимаешь, о чем я?
Я кивнул:
– Да. По-моему. Вы не знали?
– Она мало о нем говорила. Разве только что есть такой Карл и что он из Штатов.
– Нам тоже известно не больше, – сказал я.
– Знаешь, она только о тебе и говорила. Господи, столько разговоров было, – она тихонько засмеялась, – она как будто тебя изучала. Ты и только ты – с утра до вечера, будто ей вновь четырнадцать лет.
– Я не знал.
– Ты действительно ничего не знал?
Я помолчал.
– Да, – ответил я.
– Она ничего не говорила тебе?
– Напрямую – нет.
– А ты?
– Я?
– Ты ее любил? – Она быстро исправилась: – Любишь ты ее?
– Да, – прошептал я.
– Хорошо.
– Не уверен только, что это поможет.
– Скорее только это и поможет.
– Чему же?
– Всему.
Мы немного помолчали. Просто сидели и обдумывали, и ни один из нас не знал, правда это или просто принято говорить, что любовь может помочь. НН дышала ровно, а стрелки на часах плавно, секунда за секундой, двигались вперед. Я думал о Вселенной, что если я прямо сейчас отправлюсь со скоростью света в центр Млечного Пути, например, то доберусь туда за двадцать один год, а НН придется лежать тут и дожидаться меня 30 000 лет.
Но так быстро никто не летает.
В плохом настроении я часто про такое думал.
Благодаря Эйнштейну слишком далеко мы друг от друга не убежим.
В палату зашла медсестра, кивнула нам и начала снимать показания: нажала на кнопку, повернула рычажок, сделала отметку в журнале и опять ушла.
Мать НН посмотрела на настенные часы и сверилась с наручными:
– Мне, пожалуй, пора.
И тут меня осенило. Если не сейчас, то, возможно, я никогда этого не узнаю.
– Можно вас кое о чем спросить?
– Ну конечно.
– Как ее зовут?
Она посмотрела на меня так, словно не поняла вопроса:
– Ты не знаешь ее имени? Как это? Она разве не говорила, как ее зовут?
– Никто на Фабрике не знает, – ответил я, – кроме Хавстейна. Может, только он и знает. Наверное, она из-за автобусов не хотела, чтобы люди знали ее имя. Поэтому мы называли ее НН.
– No Name?
– Да.
