— Опять мы, — проворчал Порта. — Уверяю, если б не преступники вроде нас, мы давным-давно проиграли эту гнусную войну.
— Тогда, интересно, почему мы затягиваем агонию? — негромко произнес Легионер, взял нож в зубы и последовал за Стариком.
Мы шли между деревьями, растянувшись полукругом, чтобы зайти русским в тыл. Малыш внезапно поднял руку и указал вперед. Как он узнал, что там были русские, не представляю. Впоследствии он утверждал, что услышал, как один из русских испортил воздух; при его удивительном даре это вполне могло быть правдой. Так или иначе, мы увидели их посреди поляны всего в нескольких метрах. Внимание их было обращено в противоположную сторону, где мы оставили основную часть нашего отряда.
Беззвучно, с предельной осторожностью я примкнул к винтовке штык. Первым двинулся Легионер. Он ринулся вперед через кусты, одной рукой обхватил часового за шею, а другой вонзил нож ему в спину. Часовой упал ничком, удивленно хмыкнув, а его товарищи ошеломленно обернулись, когда мы бросились на них.
Прикончили мы их безжалостно, как они прикончили бы нас, если б Малыш с его острым слухом не услышал, как они украдкой приближаются. Двое пытались сдаться в плен, их мускулистые руки были высоко подняты над головами, миндалевидные глаза умоляюще смотрели с больших, бесформенных лиц.
— Извините, ребята, — сказал Порта. — Вам никто не говорил, что идет война?
Мы застрелили обоих, совершенно спокойно, без всяких эмоций. Малыш тем временем торжествующе носился по поляне с горстью золотых зубов. Кожаный мешочек, с которым он не расставался, распирали выдернутые у мертвых золотые зубы; иногда он высыпал их на ладонь полюбоваться их блеском, как ювелир — рубины и бриллианты перед заказчиками.
Мы присоединились к колонне и снова пошли по степи. Ветер утих, и утреннее небо было ярко- голубым на фоне слепящего снежного простора. Солнце висело над нашими головами большим, кроваво- красным шаром. Тепла от него почти не было, но оно вселяло в нас легкий оптимизм, в лучах его на километры вокруг мерцали тысячи снежных кристаллов. Порта достал флейту, и мы весело шли под его музыку.
Едва мы прошли чуть больше километра, глаза у меня снова начали болеть. Они досаждали мне каждый день, но когда небо было затянуто облаками, боль была терпимой, тупой, с редкими острыми уколами, я с ней почти мирился. Однако в тот день с сияющей голубизной неба и сверкающими кристаллами она стала мучительной. Раскаленные докрасна иглы пронзали сетчатку и впивались в мозг. Слепящая белизна снега постепенно превращалась в серую массу ваты. Перед глазами плясали черные круги. Голову переполняли яркие вспышки и искры, шаги стали неуверенными.
— Не делай этого, — услышал я голос Легионера. — Будет только хуже.
Я почувствовал, как мои руки в рукавицах твердо отвели от глаз, которые я растирал изо всех сил. Я слепо повернул голову на звук голоса. Легионер был всего лишь тенью. Начал спотыкаться, и Старик обнял меня за плечи, не давая упасть. Я шел в исступлении боли, бормоча и стеная под нос, и когда мы остановились на первый краткий привал, мне хотелось, чтобы меня застрелили на месте, как и многих других страдавших.
Я лежал, уткнувшись лицом в руки, не зная и не желая знать, что происходит вокруг. Услышал голос Малыша: «Убить его! Прикончить! Что из того? Он все равно при последнем издыхании! Проведем его еще немного, что это даст?» Я подумал, он обо мне, и будь у меня силы, поднял бы голову и закричал: «Да, да, я при последнем издыхании, кончайте с этим!» Но, оказалось, речь шла о единственном уцелевшем из Первой кавалерийской дивизии, несколько дней мучавшемся дизентерией и теперь медленно умиравшем на снегу в нескольких метрах от меня. На носу у него были темные очки. Специально предназначенные задерживать ультрафиолетовые лучи, идущие от снега.
— Они помогут Свену, — сказал Грегор.
Я перевернулся и приоткрыл один глаз.
— Что поможет? — спросил я слабым голосом. — Что происходит?
Наступила пауза.
— Если этот тип не откинет копыта до того, как мы тронемся в путь, — сказал Малыш, — я его застрелю.
Снова пауза. Видимо, я потерял сознание, потому что вслед за этим помню, как меня поставили на ноги и надели мне на нос темные очки. Облегчение наступило сразу же. Туман рассеялся, колющая боль стала слабеть, я мог стоять без помощи.
— Он… — Я повернулся и взглянул на мертвого кавалериста. — Что с ним?
— Умер, — угрюмо ответил Старик.
— Как раз вовремя, — сказал Малыш.
Мы отправились искать врача, который, согласно правилам, должен был утвердить получение очков и вписать их в мою заборную книжку. Это было чистой формальностью, но правила есть правила, а немецкая армия все еще оставалась немецкой армией, пусть и разорванной в клочья, поэтому казалось разумным соблюсти установленный порядок.
Возможность смотреть на мир была таким облегчением, что я почувствовал себя в состоянии пройти еще тысячу километров. Нас потрясло, когда врач отказался утвердить получение очков.
— Ни в коем случае, — сказал он. — Специальные очки выдаются только после тщательного обследования глаз.
— Так обследуйте их, черт побери! — запальчиво выкрикнул лейтенант.
— Не могу, — ответил врач. — Я не окулист… притом у меня нет нужных инструментов. Очень жаль, но я никак не могу утвердить выдачу темных очков этому человеку.
— Что ж это такое? — воскликнул лейтенант. — Без них этот человек слеп, как летучая мышь! Это может увидеть любой дурак, тут не нужно окулиста!
— Мало ли, что может увидеть любой дурак, — ответил врач, тоже приходя в гнев. — Я действую только по правилам.
— Правила! Правила! — Лейтенант в крайней ярости заходил взад-вперед по снегу. Я стоял, благодарно глядя на него сквозь темные линзы. — Помоги Бог немецкому народу, если он не может ничего сделать без правил! Вот человек с больными глазами, вот очки, не нужные никому, кроме него, а вот треклятый лекарь, который не может утвердить ношение их из-за правил… какие тут к черту правила! Что вы предлагаете делать с этими чертовыми очками? Нести их в Германию в водонепроницаемом пакете? — Неожиданно он выхватил револьвер и повернулся в дрожавшему врачу. — Сейчас же подпишите ему бумаги, иначе без вас обойдемся!
Врач подписал; я не снимал темных очков; колонна пошла дальше, а тело моего благодетеля из Первой кавалерийской дивизии осталось в снегу. Я не знал его имени и теперь уже забыл этого человека.
14
Если камень упадет на кувшин, плохо для кувшина. Если кувшин упадет на камень, плохо для кувшина. Для кувшина всегда плохо.
Приказ, разосланный по всем дивизиям командующим Шестой армией генерал-оберстом Фридрихом Паулюсом[96]:
«Как солдат, хочу напомнить всем остальным солдатам, что попасть живым в руки противника — позор. Поэтому долг офицера — покончить с собой, дабы избежать такой участи. Если офицер позволит взять себя в плен, он недостоин своего мундира. Его будут считать дезертиром и изменником своей страны, и когда окончится война, он предстанет перед судом.
