Дорожка перешла в узкую тропинку, вьющуюся между елями и соснами.
Мы подошли к крутому повороту. И внезапно оказались лицом к лицу с группой русских. Для них это явилось такой же неожиданностью, как и для нас.
Несколько секунд мы стояли и таращились друг на друга, изо рта у нас свисали сигареты, автоматы были на ремне.
Никто из нас не подумал о стрельбе. Изумление было слишком сильным. Обе группы повернулись и побежали — русские в одну сторону, мы в другую.
Порта намного опередил нас.
Малыш вопил от страха, ноги его работали, как у велосипедиста на гонке «Тур де Франс». В испуге он потерял автомат.
Мы задохнулись бы в беге, если б Порта не споткнулся о корень и не полетел вниз по крутому пятиметровому склону. Вопил он, как лошадь, за которой по пятам гонятся волки.
Мыс трудом подняли его. Потом разгорелся бурный спор на тему, сколько русских нам встретилось.
Старик и Штеге утверждали, что роту.
— Роту! — заорал Порта. — Вам, должно быть, попал в глаз лесной голубь. По меньшей мере батальон!
— По меньшей мере, — подтвердил Малыш. — Лес кишел русскими.
— Ma foi,[59] они стояли сотнями среди деревьев, вращая глазами, — сказал Легионер. — Вы можете оставаться здесь, но лично я ухожу.
В штабе роты мы нагло доложили, что встретились с батальоном противника. Это сообщение тут же передали в штаб полка.
Все полевые телефоны были заняты. В дивизии подняли тревогу. На передовую отправили три штурмовых батальона. Семьдесят шестому артиллерийскому и Сто девятому минометному полкам был отдан приказ открыть огонь. Выдвинулись вперед два батальона легкой артиллерии.
Снаряды и мины дождем падали на то место, где мы встретили «батальон» противника.
Русские тоже стреляли вовсю. Должно быть, и они получили преувеличенные сведения о численности врага — и теперь сидели в траншеях, как и мы, восхищаясь мощью артогня.
Провожая взглядом в ночь ревущий грузовик с крупнокалиберными снарядами, Порта мечтательно сказал:
— Приятно сознавать, что весь этот праздничный фейерверк — наша работа.
Она была стройной, красивой. Темноволосой и страстной. Самой опытной любовницей, о какой изголодавшийся по женщине мужчина может мечтать.
Она преподала мне то, чего я не знал о женщинах.
Мы занимались любовью жадно, словно последний раз в жизни. Когда до меня дошло, что я могу быть наказан за расовое преступление, я смеялся от всей души, и друзья смеялись вместе со мной.
Отпуск в Берлине
В Лемберге мне пришлось ждать поезда несколько часов. В зале ожидания было холодно. Мороз забирался мне под шинель. Шел снег, дул сильный восточный ветер.
Россия неприветливо встретила меня после четырех дней отпуска — четырех прекрасных, незабываемых дней. У всех отпусков есть только один недостаток. Их отравляет мысль о возвращении на фронт.
Ты должен помнить все, что делал. Не забывать ничего. Они обо всем хотят услышать, твои друзья, вытащившие пустышку, когда разыгрывался единственный на всю роту отпускной билет. Фон Барринг положил в каску двести нарезанных листков бумаги, но сто девяносто девять из них были пустыми. Номер 38 означал поездку в отпуск, и его вытащил я. Друзья поздравили меня, чувствуя комок в горле. Скрыть разочарование и зависть было трудно. Я был готов отдать билет Старику, но тут, словно прочтя мои мысли, он сказал:
— Хорошо, что билет не достался мне. Тогда снова бы пришлось забывать, как хорошо дома.
Он так не думал и понимал, что я это понимаю. Ему очень хотелось в отпуск.
Малыш был честен и прям. Сперва он угрожал мне побоями, если я не отдам ему билет. Когда другие приняли мою сторону, предложил заплатить за него. Порта перебил цену; но я отказался продать. Они знали, что я его не продам. Но сделать попытку имело смысл — вдруг выигравший крупный куш человек спятил от радости.
Порта, Плутон и Малыш пытались напоить меня, все еще надеясь купить билет, и перед тем, как я сел в кабину грузовика, чтобы ехать на станцию, Малыш сделал еще одну попытку. Предложил очередные десять билетов за тот, что был у меня.
Я покачал головой и уехал под их пение:
Путешествие до Берлина было быстрым. Я сел на санитарный поезд в Житомире, а в Брест-Литовске пересел на прямой поезд для отпускников. Таким образом я получил дополнительный день.
Когда я ехал обратно, поезд на Минск подали ночью. Все вагоны были забиты солдатами. Они лежали повсюду. На багажных полках, под сиденьями, в коридорах, в туалетах.
На рассвете мы миновали пограничный Брест-Литовск и поехали к Минску. Прибыли туда поздно вечером.
Я был таким усталым и озлобленным, что едва мог идти. В Минске мне нужно было явиться в военно- транспортную комендатуру. В документах, которые я получил в Берлине, говорилось: «Берлин — Минск через Брест-Литовск».
В отделе меня принял унтер-офицер. Взглянул на какие-то списки, проштамповал мои документы и сказал:
— Поедешь в Вязьму. Там придешь в комендатуру станции, получишь новый маршрут, но поторапливайся — твой поезд стоит на седьмом пути.
В Вязьму я приехал на другой день в самом начале четвертого. И голодный, усталый, мокрый насквозь поплелся в комендатуру.
Унтер-офицер с моими документами скрылся в одном из кабинетов. Вскоре появился снова с полным, пожилым гауптманом. Гауптман встал передо мной, расставив ноги и, уперев в бедра руки в кожаных перчатках, неприязненно посмотрел на меня и спросил:
— О чем ты, черт возьми, думаешь? — Он каркал, как хриплый ворон. — Что делаешь здесь, объехав половину России? Побыл в отпуске, а теперь тянешь время?
Я стоял, вытянувшись в струнку и невидяще глядя прямо перед собой. В печи треснуло полено. Из нее пахло березовыми дровами.
— Он что, немой? — прокаркал гауптман. — Отвечай, живо!
(Выбирай ответ как следует, Свен. То, что ты скажешь, может решить твою судьбу. Как несет от этого гауптмана потом и жиром!)
— Так точно, герр гауптман.
— Что это значит, черт возьми? — заорал он.
Огонь весело плясал в печке, создавая уют и тепло.
