конце концов отдалиться друг от друга по вынужденной необходимости, измученными усталостью и воображением?
— Пойду, докурю на балконе, пока ты… разденешься.
Это было ужасно. Неужели я даже не посмел сказать «постель»?
Может ли быть что-то спокойнее ночи? Горы были чем-то массивным, громадным в темноте, ждущим дня, чтобы показать, как они выглядят. Большая гора, громадная гора, завтра я увижу тебя, завтра тебя увидит Урсула. Завтра мы выспимся, позавтракаем в твоем обществе, поговорим о том, чтобы посетить тебя. Сейчас темно, и показать нам тебе нечего.
— Теперь можешь войти.
В ванной один стакан для полоскания рта был почти до середины налит коньяком. Другой пуст, но я чувствовал по запаху, что и в нем был коньяк. В бутылке ничего не оставалось. Я поднял стакан.
Если скажу, что мы очень устали, Урсула может подумать, что я просто проявляю заботливость, поэтому ответит — да, конечно; мы зайдем в тупик, и оба будем бояться заснуть первыми. Возможно, она будет и слегка разочарована, несмотря на смертельную усталость. А если скажу…
Очень нелегко найти выход в таких обстоятельствах. Эти быки и жеребцы в человеческом облике из крутых американских романов, хемингуэевские типы, чуткие, сексуальные герои с переполненными сердцами… В ту решающую минуту я завидовал им. Но нет, пока ты жив, решающих минут не существует.
— За чистую обувь, — громко произнес я и осушил стакан.
— Ты милый, — ответила Урсула приглушенным голосом из комнаты.
Я уложил ее голову себе на плечо и натянул одеяло поверх ее грудей.
— Завтра я буду одним из самых сексуальных, эмоциональных героев Хемингуэя. Гора попросила сказать тебе, что завтра покажет нам все, что у нее есть. А сейчас, клянусь Богом, я хочу спать.
Урсула засмеялась.
— Ты милый.
Я нашел превосходный выход.
Чуть погодя она добавила:
— Спасибо, дорогой.
Урсула положила голову на свою подушку, согнула мою левую руку, продела в нее свою правую, и так мы заснули. Спали крепким, здоровым, чуть хмельным сном, проснулись несколько часов спустя одновременно, в том же положении, и гора показала нам все, мы взобрались на нее и потом отдыхали на ней.
Утро вечера мудренее.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Лучи утреннего солнца падали на нас в открытую балконную дверь. Мы сидели, каждый в своем кресле, за завтраком, который только что принес официант. Урсула протянула мне ломтик хлеба, толсто намазанный маслом.
— Ты должен съесть еще что-то!
— Не могу есть много, — ответил я. — Я долго привыкал есть помалу. Все дело в этом.
— Бросать нужно скверные привычки. Ты ешь слишком мало. Господи, одна кожа да кости.
Я посмотрел на себя. Так и есть. Руки выше локтя до того тонкие, что их можно обхватить пальцами. На что ей такой, как я? Она холеная женщина, гибкая, полногрудая, стройная. С большим, крепким, приятно круглящимся задом. Созданная быть центром цветущей семьи; пухлые карапузы, крепкие длинноволосые мальчишки и хихикающие девчонки, то и дело прибегающие что-то перекусить, потом удирающие снова. И возвращающийся вечерами домой муж, рослый, атлетически сложенный, настоящий медведь. Могучий мужчина. Не я.
— Ешь-ешь, нечего себя жалеть. Ты в полном порядке. Я многого от тебя жду, когда мы встанем из- за стола. Многого. Но сперва ты должен поесть. Съешь эти два яйца. А потом блесни восточным искусством любви.
— Не могу, — раздраженно сказал я. Хлеб у меня во рту был совсем сухим. Я никак не мог его проглотить.
— Чего не можешь?
— Сидеть, спокойно есть и ждать дальнейшего.
— Перестань думать о дальнейшем. Доешь все, дорогой. Вот, выпей стакан молока; видимо, у тебя пересохло в горле. Если б мне самой приходилось кормить тебя, ты вставал бы с раздувшимся животом. Не забывай, что я врач, я вижу, что у тебя рахит, ты страдаешь от недостатка витаминов и многого другого, хотя при этом искусный ориенталист.
— Очень, очень искусный.
— Где ты научился всему этому? Большинство мужчин просто грубы и считают это искусностью.
— Получив твою телеграмму, я практиковался на девяти тысячах женщин и турецком мальчишке- барабанщике, специально доставленном из Констанцы.
Урсула настояла на своем. Я съел и выпил все, что она подсовывала, а потом мы были очень, очень искусны. Ерунда, будто мужчины хотят только этого. Они хотят того же, что и женщины. Хотят того, что является корнем и пищей всей культуры: знания.
После этого мы отправились в горы, поднялись к маленькому монастырю, седой священник устроил нам экскурсию. Мы видели все, что есть в горах. В одном месте встретили стадо коз и пестрых коров, за ним наблюдал колоритный пастух с окладистой бородой, обутый в альпийские сапоги. Чуть подальше посидели, глядя вниз на деревушку с вьющимися улицами и яркими, детскими красками. Две девушки пели под веселое позвякивание коровьих колокольчиков, и сверху доносился ответ: «Холидорио! Холидорио!». В голубом небе парил орел. Настоящий орел, живой, не геральдический, державший Европу в кровавых когтях.
Столь безмятежно идиллический ландшафт может стать невыносимым. Он слишком красив, слишком чист, снежные вершины слишком спокойны. Не гармонирует с мятущейся душой человека. Нужно либо вставать и уходить, либо спать в этой благоуханной, пронизанной жужжанием множества насекомых жаре.
Идиллия продолжалась. На меня, солдата, она просто обрушивалась. И когда мы сидели за громадными порциями вкусной еды, запивали ее рейнским вином из янтарного цвета глиняных кружек, я провел рукой по бедру Урсулы, она отодвинулась, так как было щекотно, и меня вдруг охватило мучительное осознание: у нас осталось всего два дня.
— Подумай только, — сказала она неожиданно, — у нас впереди целых два дня.
Вот так она выразилась. Однако заплакала и была так же расстроена, как я. Когда мы уходили, трактирщик произнес: «Gru? Gott» и печально смотрел нам вслед. Урсула вскоре обернулась. Он все еще стоял в дверях и махал нам, все так же печально.
— Какой он добрый, — сказала она.
— Да.
Урсула положила мою руку себе на плечи.
— Понимаешь ты, что для меня жизнь станет адом, если я влюблюсь в тебя?
— Влюбишься? — произнес я удивленно. — Я думал, так оно и есть.
— Я же все время твердила тебе, что нет. Только ты не хотел верить. Дело в другом. Я просто не могла не приехать. Ты… ты не такой мужчина, к каким привыкли женщины. Во всяком случае, я. Может, потому что я не очень…
— Ты очень, очень, — сказал я, опустил руку и коснулся ее груди; однако Урсула вернула ее снова на
