Легион обреченных

жалости; нет, где бы раздобыть полфунта масла? И когда газовщик явится снова, она позволит ему не только снять показания счетчика, и в этом смысле гибель Альфреда окажется для нее благом, так как Альфред приезжал только раз в год, а газовщик приходит каждый квартал и не может пасть за фюрера и отечество, потому что одна нога у него деревянная… Бог весть, может, мы в конце концов окажемся в Испании. Ну, маленькая черноволосая красотка с гвоздикой за ухом, ты…

Меня мучила жажда, и бесконечная похабщина Порты стала действовать на нервы.

— Заткнись, кабан, — раздраженно сказал я. — Как только ты можешь думать о распутстве, когда мы вот-вот протянем ноги от голода и жажды?

— Протянем ноги? Ты в своем уме? Неужели думаешь, итальянские королевские военно-воздушные силы одарили нас этой замечательной резиновой лодкой, в которой мы доплывем до Испании, чтобы ты протянул ноги? Отдал концы посреди итальянского королевского Средиземного моря? Ты спятил, друг. Умереть здесь будет просто оскорблением королю Италии. Интересно, есть ли у королей золотые унитазы с плюшевыми сиденьями?

Он спустил брюки и сидел, выставив голый зад за корму лодки. Волны то и дело шлепали по нему.

— Бррр! До чего щекотно! Но гигиенично. Попробуй. Здоровее, чем в туалете итальянского короля.

— Порта, это уже не смешно.

Его живость ошеломляла, изнуряла; действовала раздражающе, словно белая стена под лучами полуденного солнца. Однако всякий раз, когда возникало желание схватить Порту за горло, меня останавливали его глаза. По ним я видел, что, несмотря на весь его Galgenhumor[19], мы находимся в одинаковом состоянии.

Но все-таки это действовало на нервы, и если б мы в сумерках не увидели вдали корабль, видимо, я набросился бы на него ночью в слепой, безумной ненависти. Мы кричали, размахивали руками, пускали ракеты, и вскоре нас подобрал итальянский эсминец. Под горячим душем мы смыли с волос масло тонувшего судна; нас уложили в сухие, теплые койки, накормили горой спагетти, мы запили ее двумя литрами красного вина; а потом заснули, как убитые. Наутро матросы сказали, что с обоих транспортных судов спасено много людей, что их всех доставили в Неаполь, где вскоре будем и мы. Пришел корабельный врач, осмотрел нас, спросил о самочувствии и с тем ушел. Мы стали разговаривать об остальных. Порта уныло вздохнул.

— Неприятно будет писать жене Старика. Я навестил их, когда был в отпуске; она, Старик, его отец и я сошлись в мнении, что через полгода мы будем дома, потому что война окончится, и у нас начнется революция. Черт! Надеюсь, Королевский пиратский клуб этих макаронников выловил его, и он лежит в какой-то неаполитанской гостинице, пятная свое доброе имя и репутацию в обществе пьяниц, шулеров и распутных женщин… Но какого черта мы хнычем? Конечно же, Старика выловили. Иначе что делать Роммелю в Северной Африке? Ему не управиться без Старика даже с нашей помощью.

В Неаполе мы заартачились и устроили сцену.

— Плевать мне, что вы майор. Пока не узнаем, где Старик, для нас не существует никакой армии. Мы не ради удовольствия плыли на судне, которое торпедировали, а потом целыми днями целовались со средиземноморскими акулами, и не будем стоять здесь, наживая плоскостопие, ради ваших продовольственных аттестатов и заявок на обмундирование. Старик наш друг, и пока мы не узнаем, что с ним, для нас вы не майор и вообще никто. Будем сидеть здесь и не тронемся с места; можете расстрелять нас, бросить в тюрьму или делать, что вам, черт возьми, угодно.

Мы были, мягко говоря, не совсем в своем уме. Естественная реакция. Лиха мы хлебнули полной мерой. К счастью, все понимали наше состояние, и майор оказался разумным человеком. Отнесся к нам со всей добротой, и мы, узнав, что он находился на другом судне и перенес то же самое, стали менее ершистыми.

Фельдфебель на складе обмундирования, увидев нас, с широкой улыбкой протянул Порте руку. Мы рассказали ему о своем спасении и спросили, нет ли каких вестей о Старике. Фельдфебель сказал, чтобы мы поискали свои вещи, а он тем временем постарается помочь нам. Зашел в свой маленький кабинет, вскоре вышел и пригласил нас зайти и подождать. Он ждал сообщения через десять минут. Угостил нас шнапсом, сигаретами, стал расспрашивать о подробностях гибели судов, но мы почти ничего не рассказали, потому что беспокоились, и десять минут тянулись слишком долго. Казалось, что Старик находится там, но ему не позволяют с нами встретиться. Всякий раз, когда звонил телефон, он словно бы выскакивал оттуда.

— Алло… Да… Где?… Спасибо.

Фельдфебель повернулся к нам. Улыбку его я помню до сих пор.

— Он в одной из флотских казарм в порту.

Мы с Портой выбежали из кабинета, даже не сказав «спасибо»; надеюсь, фельдфебель понял, что причиной тому были не грубость или неблагодарность. На войне друг — совершенно особое существо. Поначалу ты живешь в шумном, отчаянном одиночестве; потом находишь друга и постоянно помнишь, что он в любую минуту может погибнуть, и ты снова останешься один в орудийном громе.

Следующие четыре или пять дней мы провели, слоняясь без дела. Разумеется, посетили Помпеи и поднялись на Везувий, кратер которого, ясное дело, стал жертвой красноречия Порты.

Потом утром нас погрузили в двенадцать транспортных самолетов, и мы полетели «клином» под охраной истребителей. Средиземное море скрылось позади, далеко внизу проплывали черные горы. Время от времени мы видели озеро или деревушку. Дважды совершали посадку и наконец достигли места назначения, вестфальского города Вупперталь. Прошагали по нему строем к казармам в пригороде Эльберфельдт. Там нас разбили на три роты — это и все, на сколько хватило людей, — после чего нам предстояло отправиться на восточный фронт и войти в состав Двадцать седьмого танкового полка.

ТРИ ДЕВУШКИ

Старик покачал головой и заговорил презрительным тоном:

— Не будь наивным, Ганс. Пока есть хоть один соблюдающий дисциплину офицер, мы будем помалкивать, держать шаг и направление. Вспомни, что произошло в восемнадцатом году. Ребята в солдатской форме восстали лишь когда треклятая война оказалась проигранной. Однако храни нас Бог от революции. Это бесцельная, бессмысленная глупость. Нет, мой дорогой, ограниченный немецкий колбасник так боится всего, что даже думать не смеет, а с испуганными людьми, у которых душа в пятки уходит от всего решительного, революции не сделаешь. Она окончилась так, как и следовало ожидать: ловкачи улизнули с добычей. Ищейки получили полную волю, теперь они появились опять и хлещут нас кнутами. Я не сомневаюсь, что война снова будет проиграна, но назовите меня Адольфом, если это приведет к революции. Повторится прежняя гнусная история. Ловкачи сплотятся, позаботятся о себе, а когда пройдет достаточно времени, помогут ищейкам снова взять силу, вложат им в лапы новые кнуты, и нам снова придется подставлять под них спины. Пока мои высокочтимые соотечественники не начнут понимать, что к чему, на них полагаться нельзя. Гитлер и его подонки, разумеется, будут уничтожены, и чем скорей, тем лучше, но что они такое, если не паршивые марионетки? Однако если уничтожить только марионеток, а режиссеру позволить скрыться с барышами, это не революция.

Так говорил Старик в 1941 году.

Я подружился с Гансом Бройером, одним из многих пополнивших нашу роту новичков. Он был лейтенантом полиции в Дюссельдорфе и очутился в нашем милом маленьком подразделении потому, что отказался проситься добровольцем в СС, чего требовал от всех полицейских Гитлер. Ганс был убежден, что Германия скоро проиграет войну, так как слышал от брата, работавшего в геббельсовском министерстве пропаганды, что нацизм находится на грани банкротства.

Нацисты могли полагаться лишь на часть вооруженных сил, и то, что генералы сведут счеты с Гитлером и его безумной бандой, было только вопросом времени. Мы с Гансом несколько раз поговаривали о новом дезертирстве, но Старик посоветовал не пытаться.

— Оно не сходит с рук даже одному из тысячи, и если вас схватят, это конец. Стенка. Гораздо лучше