серьезной опасности они не представляли. Они были очень неповоротливыми, эти мастодонты. Мы подбивали их один за другим без особого труда[28].
После двух месяцев непрерывного наступления наша боевая мощь иссякла, и мы остановились у Подольска, города к югу от Москвы. Остановились среди русской зимы, свирепость которой границ не знает[29]. Тысячи немецких солдат погибли от ужасных обморожений. Без конца приходилось отправлять домой тех, кто лишился из-за гангрены руки или ноги.
Наше снабжение нарушилось. Не было ни горючего, ни боеприпасов для танков. Мы находились посреди России в лютые морозы, и почти ни у кого не было зимних вещей для защиты от воющих метелей. Не раз от жуткой боли в руках или ступнях мы вопили и хныкали, как детишки. Никто не мог стоять на часах больше десяти минут; это означало неизбежную смерть. Если солдат бывал ранен, его обычно находили закоченевшим в той же позе, в какой он получил пулю. Такие замерзшие трупы, привалившиеся к стволу дерева или стене траншеи, обнаруживали изо дня в день.
Теперь инициатива перешла к русским, и мы прониклись глубоким почтением к их сибирским войскам, обученным воевать в зимних условиях. Они наносили нам непрестанные и беспощадные удары. Тысячи наших танков стояли из-за отсутствия горючего; но даже будь его у нас в избытке, это не помогло бы, так как моторы замерзли. Рычаги управления и переключения передач от прикосновения звенели, будто стеклянные.
22 декабря 1941 года, после трех недель непрестанных дневных и ночных атак русских, мы стали отступать в воющую метель. Танки свои мы взорвали, чтобы они не достались противнику. Изможденные и полуслепые от летящего снега, мы плелись на запад.
Я шел между Портой и Стариком, до того беспомощный от холода, голода и слабости, что большую часть пути они чуть ли не несли меня. Когда я падал и не хотел вставать, осыпали бранью и ударами, пока не заставляли идти снова. Благодаря их упорным усилиям Кроха и я не разделили судьбу тысяч тех, кто остался лежать в снегу, потому что было просто замечательно покоиться в сугробе, замерзая до смерти. Русские преследовали нас по пятам. Холод им был нипочем. Они были способны сражаться все время.
Естественно, будучи штрафным полком, мы замыкали отступающую колонну, как и шли первыми в атаку.
Чуть южнее Калинина нам приказали зарыться в снег и удерживать позицию (у деревни Городня) любой ценой[30]. Пошли невыносимые дни, когда русские, буквально не щадя жизни, атаковали нас. Прямо перед нами громоздились тысячи и тысячи трупов, однако противник упорно бросал в бой новые и новые силы. То была одна из громадных массовых боен.
Из нас сформировали отделение в двенадцать человек, командиром назначили Старика. Однажды ночью русские наконец прорвались и продвинулись за наши позиции больше, чем на двадцать километров.
Я лежал за пулеметом вместе с Асмусом и Флайшманом, стреляя по атакующим цепям. Нужно было зорко смотреть, чтобы не косить своих, так как и у нас, и у русских были длинные белые маскхалаты с капюшонами поверх касок. Руководствовались мы главным образом интуицией.
Внезапно мы услышали позади себя крики на русском языке: «Хватай пулемет, автоматы, ручные гранаты и беги! Со всех ног! Спасайся!»
Все, кроме Асмуса, бросились прочь, а он, болван, бежал прямо на русских.
И мы тоже, так как были окружены.
С величайшей неохотой пишу эту главу о проведенном в плену времени. Я знаю, что ею воспользуются для обоснования тех взглядов, которых я совершенно не разделяю, а противоположная сторона наверняка назовет меня лжецом, обманщиком, предателем народного дела.
Прочтя ее, приверженец одной точки зрения возьмет красный карандаш, примется жирно подчеркивать строки и торжествующе заявлять: «Ага! Вот какое там положение дел! Смотрите сами. Очевидец! Читайте, что пишет очевидец! Открывайте для себя правду о Советской России!».
Если кто-то спросит меня, так ли в России, я смогу ответить только, что не знаю. СССР — огромная страна. Я пробыл в ней очень недолгое время, почти не видел ее, а обстоятельства моего пребывания там таковы, что было совершенно невозможно как следует ознакомиться с ней или составить какое-то общее мнение, не говоря уж о такой сложной задаче, как оценка «положения дел».
Я пришел в эту страну как враг, у нее были все основания ненавидеть меня, дурно со мной обращаться и быть совершенно безразличной к моей участи. В конце концов для русских я был одним из тех, кто сжег тысячи деревень и испортил жизнь миллионам людей.
Я не разделяю поверхностного взгляда, что нацизм и народная демократия — одно и то же, что Сталин и Гитлер — одного поля ягоды. При одном лишь взгляде на их портреты ясно, что это ерунда. Гитлер был истериком; Сталин — упорным человеком, у которого хватало ума не играть в революции, он шел своим путем неуклонно, по науке, с бесконечного терпеливостью и бесконечной недоверчивой бдительностью. Был неглупым и, разумеется, не одним из послушных детей Божьих. Кроме сравнения лиц этих людей можно сравнить и то, что они написали; и это покажет вам, что Гитлер и Сталин — совершенно разные люди.
Этот рассказ о том времени, когда я был военнопленным у русских, не должен использоваться как довод за или против социализма, против Сталина, за или против Востока. Покуда Гитлер и его сообщники — как мертвые, так и те, что еще живут в разных концах мира — продолжают оказывать влияние на умы, будет напрасной тратой времени ехать в Москву и искать там причины мучающих весь мир страхов. Пока демократическая свобода остается не более, чем сомнительным постулатом, у нас нет морального права критиковать кого бы то ни было, кроме себя самих.
К тому же, по мне, можете сохранять свою драгоценную свободу, пока это не нарушает моего покоя. Свободы воевать я не хочу. Я испытал на своей шкуре, что такое война, и охотно подвергнусь даже самым суровым ограничениям, если это будет необходимо для того, чтобы мы могли жить в мире. Недостаточно подняться, сказать: «Мы не хотим больше войн» — и считать, что ты исполнил свой долг. Нужно проявление воли; кто-то должен заботиться о том, чтобы у всех людей было вдоволь пищи, чтобы все великие гуманитарные планы и программы не оставались на бумаге, а претворялись в жизнь. Это потребует немалого труда, возможно, нескольких поколений; потребуются самоограничение и строгая самодисциплина для создания мощного механизма производства и распределения еды в достаточном для всех количестве. Потребуется самое суровое принуждение: необходимость подчиняться требованиям общего блага. Потребуется, чтобы все до единого отказались от неги, праздности и энергично принялись за дело. Потребуется, чтобы люди перестали жить только для себя, потребуется ликвидировать ту форму индивидуализма, которая признает только права индивида — в основном, право набивать свой карман; только люди становятся очень усталыми, скучными и раздражительными, когда им напоминают об обязанностях. Мы чересчур много говорим о свободе с намеком на то, что хотим истреблять других. Или, что совсем уж постыдно, чтобы другие истребляли друг друга, а мы оставались в стороне и наживались на этом.
Однако существуют две взаимосвязанные причины того, почему я пишу о проведенном в плену времени, невзирая на нежелание и страх быть непонятым: во-первых, без этой главы рассказ о том, что я пережил на войне, будет неполон, а во-вторых, подобная глава необходима в книге, целью которой является протест против всякой войны. Это полная противоположность показу того, как «обстоят дела» в Советском Союзе, громадной стране, которой — позвольте мне это повторить — я совершенно не знаю, но которая представляется мне такой же гуманной и своеобразной в мирное время, как и любое человеческое сообщество. Другими словами — совершенно обычной, нормальной.
Ничто так не склоняет к отчаянию, как плен.
