знаешь, чего ждать, когда перебегаешь от двери к двери, подчас с внезапной необходимостью укрываться за бетонным фонарным столбом, так как из окон домов в тебя летят воющие, свистящие, грохочущие штуки.
Несколько раз нам приходилось покидать дома, потому что под нами рушились полы, и мы проваливались на три-четыре этажа вниз. Мы вели ожесточенные рукопашные бои, пуская в ход ножи и саперные лопатки, и все это время город пылал; вокруг нас постоянно было пламя, взрывы, крики, люди обмораживались, потому что стоял лютый холод.
Громадный железный мост через Днепр был взорван, из воды торчала лишь искореженная арматура. Гордость города — радиостанция с мачтами — представляла собой груду железного лома и перекрученных кабелей. На громадных скотобойнях тысячи туш были залиты кислотой. Сотни тонн семечек и подсолнечного масла залили бензином и подожгли. Громадные локомотивные депо напоминали слоновьи кладбища.
Во время этого отступления наша ненависть к СС вскипела и нашла открытое выражение. Дошло до того, что эсэсовцы не осмеливались вступать в бой, если его вели армейцы. Не раз случалось, что когда русские и немцы палили друг в друга с разных сторон улицы, и к ней подкрадывалось подразделение СС, в перестрелке наступал перерыв, чтобы дать немцам возможность скосить эсэсовцев. Когда с ними было кончено, бой возобновлялся.
Утром перед самым рассветом мы достигли района неподалеку от Бердичева, где готовилось сражение. Кроме нашего полка там находился резервный пехотный. Мы лишились своих танков, и нас использовали как пехотинцев.
Мы, танкисты, сразу же выползли на ничейную полосу, она всегда была нашим местом. Вырыли себе узкие одноместные окопы, где можно было невредимо лежать, пока сверху катили русские танки. Замысел состоял в том, что когда русские танки пройдут, мы встретим следующую за ними пехоту огнеметами, пулеметами и, возможно, оружием рукопашного боя — штыками и лопатками.
Гренадеры в траншеях позади нас подвергались яростному артобстрелу. Шел час за часом, а артиллерийская дуэль только усиливалась; потом, в три часа, наступила краткая пауза, затем огонь был перенесен за передний край и возобновился с ураганной силой.
Зрелище, представшее тут нашим испуганным глазам, едва не повергло нас в обморок. Сквозь низкий туман на нас с грохотом надвигались полчища Т-34, следом за ними бежала масса пехотинцев с примкнутыми к винтовкам штыками.
В моем окопе вдруг потемнело, сверху осыпалась струйка рыхлой земли. На лбу у меня выступил холодный пот, колени задрожали. Надо мной проехал еще один танк, затем третий[72].
Потом заработали пулеметы, раздался грохот орудий. Это означало, что русских встречают наши гренадеры и противотанковая артиллерия.
Я не осмеливался высунуть голову из опасения, что ее раздавит Т-34, но когда в соседнем окопе заговорил пулемет, пришлось встать.
Метрах в пятидесяти я увидел русский крупнокалиберный пулемет, возле него лежало двенадцать человек. Тут же схватил огнемет, прицелился и нажал гашетку. Струя пламени устремилась к ним с глухим ревом. Двое приподнялись и упали снова, охваченные огнем. Потом я попал под огонь другого пулемета чуть справа от себя и был вынужден быстро нырнуть в окоп.
Я осторожно выставил ствол огнемета за край, прицелился и нажал гашетку. Пулемет умолк.
Затем пошла следующая волна танков, и на сей раз было опаснее: танкисты знали, что мы в окопах. Метод ближнего боя между пехотинцем и семидесятитонным танком таков: пехотинец, бесстрашный в соответствии с уставом, выскакивает из окопа навстречу танку, бросается на его передок, одной рукой крепко хватается за большой буксировочный крюк, другой держит магнитную мину[73].
От неистового усилия вскочить на огромный, несущийся на полной скорости танк меня прошибло потом. К счастью для таких, как я, экипаж Т-34 не видит ничего в радиусе трех метров от своего танка. Несколько раз я чуть не падал с него, ладони у меня были ободраны до крови, ногти сломаны. Но доблестный воин встал и приложил мину к поручню, охватывающему заднюю часть башни. Потом дернул шнур взрывного механизма, спрыгнул и бросился в воронку, где лежал десяток гренадеров с пулеметом. Через пять минут со стороны танка донесся глухой взрыв, и машина остановилась, уткнувшись в воронку. Весь его экипаж был мгновенно убит взрывом магнитной мины.
Когда с грохотом приблизился еще один танк, неустрашимый солдат взял одну из мин у гренадеров и бросился на него, сломав еще несколько ногтей. Такой образ действия становится почти шаблонным. Насколько действенным был этот шаблон, я понял, когда осколок танковой башни, описав в воздухе дугу, шлепнулся с тяжелым хлопком в полуметре от меня. Весил он не меньше полутонны.
Наша противотанковая артиллерия заставила танки противника повернуть назад, их продолжали взрывать магнитными минами. Потом заговорили русские пушки, и тут гренадеры и новички из Двадцать седьмого полка потеряли головы. Подскочили и врассыпную бросились наутек. Даже мы, бывалые вояки, поддались общей панике и последовали их примеру. Русская пехота тут же стала преследовать нас с громкими криками: «За Родину! За Сталина!».
Пожилой майор попытался остановить нас, заставить обратиться лицом к русским, но охваченные паникой солдаты обезоружили выхватившего пистолет майора и затоптали насмерть. Что вдруг заставило нас опомниться и остановиться, не знаю, но мы остановились; завязался рукопашный бой. Я ухватил обеими руками винтовку одного азиата и стал ее вырывать. Мы кусались и рычали, как звери, обоим было понятно, что один из нас должен умереть. Совершенно обезумев, я завладел винтовкой и молниеносно всадил штык ему в спину. Он с ревом повалился ничком, вырвав винтовку у меня из рук. Пришлось упереться в него ногой и выдернуть штык. Отпихнув труп, я бросился вперед со штыком наперевес, ревя, как бык, и визжа, как сумасшедший. Наткнулся на русского с такой силой, что штык вышел наружу у него из спины. Он заорал, широко раскрыв рот. Там не было ничего, кроме этих нечеловеческих рева, воплей и искаженных лиц.
Вдруг кровь застыла у меня в жилах. С отвисшей челюстью я уставился в небо, где плотным косяком в нас летели реактивные снаряды с хвостами пламени, визжа страшнее всех злых духов в аду; этот отвратительный звук, казалось, медленно вытаскивал все нервы из моего тела. Все мы бросились на землю, прижались к ней и выли от неописуемого ужаса, грызя ее и суча ногами. Это заиграл «сталинский орган», самый ужасающий инструмент всех времен.
После полутора суток боев атака русских выдохлась, и в конце концов они и мы вернулись на прежние позиции. Потом началась страшная артиллерийская дуэль; ураганный огонь не стихал шесть дней и ночей, доведя многих до помешательства. От рощи за два часа и следа не осталось. Мы сидели в блиндажах, глядя в пространство налитыми кровью глазами. Разговаривать было невозможно, сосед не слышал тебя, даже если ты орал во весь голос.
От безумия меня спасало лицезрение Старика и Порты. Стоило только взглянуть на них, сидящих, совершенно не реагируя на грохочущий оглушительными взрывами ад, и я успокаивался. Старик покуривал трубку. Порта играл на флейте, на коленях у него лежал свернувшийся кот Сталин. Никто, даже сам Порта, не мог слышать ни единой ноты этой музыки, но он сосредоточенно играл, не обращая внимания на грохот. Может, он достиг такой степени отрешенности, что все-таки слышал свою игру.
На четвертый день утром в нашем блиндаже появился фон Барринг. Выглядел он еще больше нездоровым, чем обычно. Старик сказал, что страдает тяжелой формой дизентерии и вынужден большую часть дня сидеть со спущенными брюками. Кроме того, у него стали отказывать почки. Судя по виду, жить ему оставалось мало.
Он протянул Старику листок бумаги, там было написано:
«Нужно накормить людей. Я уже отправил за едой четыре группы, но они не вернулись. Может, ты с двумя товарищами сделаешь попытку? Доставить еду необходимо. Вы трое — моя последняя надежда».
Мы поглядели друг на друга и на фон Барринга, устало сидевшего, обхватив руками голову. Старик пожал плечами и кивнул. Фон Барринг поручил ему доложить в штабе, что наша телефонная линия уничтожена снарядами.
