— Мы схватили парочку финских фашистов в тридцать девятом году, — восторженно говорит Соня. — Повесили их за ноги и били палками между ног, пока не обессилели. Это были офицеры с зелеными кантами на брюках и свастиками в злобных глазах. Когда мы покончили с ними, их серые брюки стали красными. Перед смертью они сотню раз пожалели, что напали на Советский Союз и выкалывали детям глаза!
— Вот это приятно слышать, — неистово кричит ее муж Василий. — Когда я служил в Левгеновском лагере, у нас были много способов уничтожать врагов народа, которые мы, охранники, изобрели сами. Но когда дело доходило до фашистов, мы просто сдирали с них кожу, словно свежевали оленей. Наш начальник, изверг из Читы, собирал коллекцию перчаток. Дом его походил на музей. Однажды он обнаружил, что у него нет перчаток особого рода. Выстроил на плацу весь лагерь, прошел по рядам и выбрал мужчину и женщину нужной национальности. Отобранных повели на кухню и заставили опустить руки в кипящий котел. Потом наш начальник-азиат аккуратно снял кожу с их рук и получил две пары перчаток для своего музея, каких больше ни у кого не было. Однако какая-то тварь донесла об этом в Москву. Какой поднялся скандал! Мне повезло, в тот день я нес службу в другом месте и не был на кухне. Как-то ледяным утром появляется низенький комиссар, разучившийся улыбаться еще в материнской утробе. Он был таким маленьким, что мог, не сгибаясь, пройти под брюхом лошади! На ногах у него были казачьи сапоги без каблуков, голенища были длиной с палец, но все-таки доходили до колен. Уши у него торчали, будто крылья летучей мыши, высокая папаха касалась плеч. Она была такой высокой, что он мог сидеть на ней, как на табурете. На вынесение смертного приговора снимателям перчаток у него ушло двадцать минут. Их обезглавили саблей на плацу перед заходом солнца. Комиссар лично выбрал палача. Бандита из Ленинграда, настоящего великана, который мог бы спрятать во рту этого комиссара из Томска. Бандит отбывал пожизненный срок за убийство четырех женщин — он изрубил их тела топором на куски и бросил в Неву.
Всех нас, охрану и заключенных, построили, чтобы мы видели казнь и поняли, что случится с каждым из нас, если вздумаем коллекционировать перчатки. Ленинградский убийца женщин нервничал, как девочка, прижавшаяся задом к раскаленной печи. При каждом взгляде на маленького комиссара из Томска дрожал как осиновый лист. Начал он с того, что отрубил первому руку. Бедняга мычал, как бык, но недолго. После второго взмаха его голова покатилась по плацу. Следующему палач отрубил половину груди вместе с головой. Вот так он расправился со всеми десятью. Этот убийца из Ленинграда был силен, как медведь. Сабля у него так и свистела.
Последним оказался наш начальник из Читы. Три удара саблей — и его не стало. Потом комиссар выхватил наган и всадил ленинградскому убийце пулю прямо между глаз. Убийца зашатался, как дерево в бурю, и рухнул среди десятерых обезглавленных. Вот что мы сделаем, когда придут немцы. Сдерем с них шкуры и повесим сушиться возле парткома. Никакого комиссара не будет волновать, что мы сделали с немцами.
Его поток слов прерывается открыванием двери. В кафе врывается густая туча снега.
— Закрой эту гребаную дверь! — кричат все, как один, когда по комнате проносится ледяное дыхание Арктики.
Прислонясь спиной к двери, стоит молодая женщина, держащая за руку трехлетнего мальчика. Усталым движением она снимает с головы капюшон и утирает снег с лица. Дышит на озябшие руки и топает, чтобы согреть ноги. Потом оглядывает людный зал, окутанный махорочным дымом.
— Меня ищешь, женщина? — спрашивает худощавый человек с белым, усеянным прыщами лицом. Лоб у него низкий, как у идиота. Глаза блестят звериной жестокостью.
— Григорий, пойдем домой, — негромко просит она его дрожащим голосом.
— Еще чего! — рычит Григорий и с прихлюпыванием выпивает кружку пива. — Отвяжись, женщина! Видеть не могу тебя и твоего незаконного сына! — Выпивает большую порцию спирта и громко рыгает.
— Утром ты обещал, что не будешь сегодня напиваться, — жалобно говорит она, убирая со лба темный локон.
— Слышали? Эта сука говорит, что я пьян! — Громко рыгает и глупо улыбается. — Какое оскорбление! Кажется, ты забыла, кто комиссар в этой деревне! Ну, погоди, сука! Мне легко разделаться с тобой и твоим шлюхиным отродьем! — Он вновь наполняет кружку и пьет. Пиво льется ему на подбородок и грудь. Он отфыркивается. — Не указывай, что нам делать, киевская кобыла! На Колыме много места для троцкисток вроде тебя! Я знаю, что у тебя на уме, злобная контрреволюционная тварь! — произносит он заплетающимся языком и с кружкой в руке, пошатываясь, подходит к ней. С гогочущим смехом выливает пиво ей на голову и бьет ее по лицу. — Трахалась с красавчиками-офицерами, распутная тварь! Никто из нас не верит, что ты была замужем за этим дерьмовым капитаном! Говоришь, он пал в бою с финскими фашистами! Еврейская ложь! Этот гад застрелился, потому что боялся идти на фронт! Я знаю эти дела! Разве я не политрук?
— Ты совершенно пьян, — говорит она, утирая рукавом с лица пиво. — Станешь ты когда-нибудь взрослым? Завтра будешь жалеть об этом!
Он смотрит на нее с дурацким, пьяным выражением, потом толчком валит на пол, берет за лодыжки волочит по полу, будто сани, к ухмыляющейся толпе у стойки.
— Эй! — кричит он, распахивая на ней одежду, — пользуйтесь, кто хочет! Я, комиссар Григорий Антеньев, разрешаю вам! Шлюхи — государственная собственность!
И с грубым смехом раздвигает ей ноги.
— Свечой ее, свечой! — восторженно кричит Женя и сует толстую восковую свечу в обнаженное междуножье женщины. — Высокомерная, образованная кобыла!
И грубо валит ее на стол.
— Давайте, ребята, — усмехается Галя. — Ворота открыты! Вдуйте ей! Сука, смотрит на нас свысока, потому что мы не понимаем книг!
— Мама, мама, — вопит маленький мальчик, слабо колотя пьяную толпу.
— Давайте я, — улыбается, пуская слюни, Юрий, и расстегивает брюки. — Вот, сука, такого большого нет во всем Киеве! Кончай орать! Тебе хорошо!
— Я ее сзади, — хихикает одноногий Михаил, спустив брюки к единственной лодыжке.
— Заткнись ты, шлюхино отродье! — кричит Коснов, мускулистый охотник на пушного зверя, и швыряет мальчика на пол.
Всякий раз, когда один из пьяных, слюнявых мужиков заканчивает, Женя окатывает изнасилованную женщину ведром воды.
— Мы здесь блюдем чистоту, — говорит она с хриплым смехом, — но киевским шлюхам этого не понять!
— Шлюх бесплатно не трахают, — кричит со смехом Женя. — Один заход — копейка, мальчики!
— Такой дешевой шлюхи у меня еще не было! — радостно кричит Федор и кладет между ног женщины трехкопеечную монету.
Наскучив этим, они закатывают женщину под стол. Женщина отчаянно зовет мальчика, лежащего без сознания под скамьей.
— Как громко воет эта сука, — раздраженно говорит Юрий. — Вышвырните ее!
Женщину безжалостно выталкивают пинками в снег.
— Мой мальчик, — отчаянно кричит она, безумно колотя кулаками по толстой двери.
Григорий поднимает мальчика и выбрасывает в дверь, будто мяч. Он падает в далекий сугроб.
— Этих предателей народа нужно уничтожать! — кричит Михаил и бьет кулаком по столу. — Я недавно читал в «Правде», что они лезут повсюду. Только представьте себе, нашли еврея, который пробрался на должность замполита. Его расстреляли, — добавляет он после недолгой паузы.
— Остановка означает смерть, — безо всякой причины говорит Юрий, протягивая Михаилу кружку пива.
Поддавшись неожиданному порыву, Женя предлагает всем бесплатное угощение. Разговоры стихают. В «Красном ангеле» воцаряется тишина. Все изумлены. Никто не помнит, чтобы толстая буфетчица хоть раз была такой щедрой.
— Я затолкаю сынка этой шлюхи туда, откуда он вылез! — кричит Григорий, шумно падая на пол.
— Убери свои грязные руки с моих ног, — рычит Женя. — Ты последний, с кем бы я стала трахаться!
