приблизительно. Повторную визировку провести не удалось, тучи сомкнулись и снова принялись поливать море. Дождь привёл с собой ветер; подтверждая показания барометра, к пяти часам зюйд-вест достиг силы шторма.
К этому времени я убавил паруса, мы шли под глухо зарифленным гротом и штормовым кливером, но и этого было слишком много. При шквалах яхта сильно ложилась и тряслась, как пёс, отряхивающийся после купанья. Брызги летели во все стороны. Качка была страшная.
С трудом я выбрался из каюты на ходившую ходуном палубу, чтобы убрать кливер. Ветер громоздил волны поверх крупной зыби, и, пока я возился с отчаянно хлопающим парусом, яхта зарылась в крупную волну. Бурлящая вода захлестнула меня до колен и вырвала из рук кливер. Оглянувшись назад, я с ужасом увидел, что только мачта и бугель гика не поглощены океаном. Но яхта выровнялась, и я поблагодарил господа бога, что задраил грот-люк. Потом вспомнил, что у меня не закреплена крышка переднего люка, обозвал себя идиотом и принялся торопливо убирать грот.
Спустившись в каюту, я как мог задраил передний люк. Нос яхты так сильно кидало, что поминутно приходилось всё бросать и держаться обеими руками. Несмотря на большую зыбь, волны были не такие уж крупные, только невероятно крутые, и, когда яхта переваливала через очередной гребень, можно было подумать, что её сбросили из окна второго этажа. На самом деле высота, наверно, не превышала десяти футов, но томительная пауза между зависом на гребне и громоподобным падением в ложбину помогала воображению нарисовать страшную картину.
В каюте царил ералаш. Банки с галетами, сорванные с полок, почём зря разбрасывались своим содержимым. Пустая бутыль из-под «Будь здоров» лениво перекатывалась взад-вперёд. Я использовал её как подпорку для крышки переднего люка, она пришлась в самый раз. Сложенные перед мачтой паруса исполняли какой-то хитрый номер. Когда яхта ныряла в ложбину, они, словно кошка, собирались для прыжка; в следующую минуту она взмывала на гребень, паруса отрывались от палубы и, пока яхта переваливала, на секунду повисали в воздухе — ни дать ни взять блин, подбрасываемый ловким поваром. Примус отчаянно качался на подвеске и никак не мог приноровиться к порывам яхты. Она то разгонялась, то притормаживала; иногда её скачки совпадали с инерцией примуса, и он с грохотом ударялся в упоры, рассчитанные на крен в девяносто градусов. Оба люка протекали — протекали хуже, чем когда-либо. Сквозь грот-люк вода лилась на столь старательно высушенные мной спальный мешок и подушку, а передний люк с его слабым комингсом без промаха мочился мне попеременно то на правое, то на левое плечо, в зависимости от крена. В довершение этой безрадостной картины под еланью каюты угрюмо плескалась трюмная вода; судя по струйкам, время от времени пробивавшимся в щели между досками, её накопилось больше, чем когда-либо.
Потрудившись четверть часа на помпе, я осушил трюм, после чего поднял несколько досок и, подбирая спички и мокрые клочки бумаги, получил возможность воочию увидеть, как струйки морской воды сочатся из швов в обшивке и стекают в хлюпающий фильтр, который только что был сухим. Ничего опасного, конечно, я это знал, и всё-таки это зрелище меня ничуть не радовало, тем более что я был бессилен что-либо сделать с течью.
Кончив собирать засоряющие помпу спички, я уложил на место елань. Примусом нельзя было пользоваться, поэтому я откопал банку саморазогревающегося супа, нашёл сухую спичку и, бормоча слова благодарности мистеру Хайнцу, поджёг фитиль. Горячее варево и несколько галет принесли мне огромную пользу. Сильный ветер не зря потрудился, за несколько часов волны заметно выросли. Правда, я видывал волну покрупнее, но яхте доставалось тяжело. Руль оголтело болтался. Пользуясь тем, что дождь на время перестал, я отважился выйти в кокпит. Слава богу, температура воздуха ещё позволяла обходиться без одежды.
Неугомонный ветер гнал низкие чёрные тучи, которые словно вырастали из моря на горизонте. Срывая курчавые шапки с дыбящихся гребней, он осыпал водяной пылью подветренный борт. Яхта дрейфовала перпендикулярно к волне с закрепленным рулём; флюгер Майка вздрагивал от шкваликов. От давления ветра на мачту судёнышко сильно кренилось. Хорошо ещё, что оно не пыталось подниматься к ветру, а качалось, будто птица, спрятавшая голову под крыло. Нас сносило под ветер со скоростью больше узла, при этом шхуна создавала гладкую поверхность с наветренной стороны, которая гасила не один угрожающий гребень. За пределами гладкой поверхности, спереди и сзади, с нарастающим рёвом бесновались волны.
Увёртываясь от брызг, которые норовили стегнуть меня, будто плёткой, я стоял в люке и созерцал эту картину. Ко мне постепенно возвращалась былая уверенность. Яхта держалась молодцом, принимая
???????
себя могла перенести такой удар. А она уже снова трудилась — наклонив по ветру мачту, легко взмывала на крутую волну, пока я лежал, стараясь отдышаться и выяснить, где мои ноги.
Теперь парус полоскался у меня над головой, и шкотовый угол хлестнул меня за ухом, заставив быстро пригнуться. Пожалуй, проще перевернуться на спину. Упираясь ногами в такелаж и рубку, я обеими руками стал лихорадочно подтягивать хлопающую парусину, как будто от успеха этого дела зависела моя жизнь. Впрочем, кажется, и впрямь зависела.
Я собрал парус, хорошенько его закрепил, не пожалев лишнего сезеня, после чего, держась за мачту, поднялся на ноги.
Избавленная от нарушающей центровку нагрузки в носовой части, яхта опять плавно дрейфовала, послушно поднимаясь и опускаясь по воле проходящих волн. Они стали ещё крупнее, но громадными их по- прежнему нельзя было назвать. Просто уж так вышло, что штормовой порыв совпал с крутой волной и лихо сорвал с неё гребень. Стоя в рост, я льнул к мачте — не очень широкое, но всё-таки укрытие. Ветер завывал в такелаже и пронзительно взвизгивал, когда яхта, резко накренясь на гребне, рассекала его мачтой. Я посмотрел наверх — вымпел Сондерсфутского яхт-клуба был на месте, хотя его частично сорвало с проволоки. Язык вымпела трепетал так часто, что ухо не различало отдельные хлопки. Будто великан разрывал бесконечный рулон хлопчатобумажной материи. Добрый старый Валлийский Дракон тоже держался. Кайма давно исчезла, он грозил истрепаться в лоскуты, но с моего места казалось, что его это нимало не тревожит.
Я быстро обвёл взглядом горизонт. Далеко на юго-западе блеснул луч надежды. Между тёмным морем и ещё более тёмными облаками был узкий просвет, суливший, пусть не скорое, изменение погоды к лучшему. Прихватив на всякий случай грот ещё одним сезенем и с тревогой посмотрев на грозные волны, я отцепил сбрую и прошёл в кокпит. Здесь я не стал задерживаться, а быстро отодвинул крышку люка и спустился в каюту.
Опять пришла пора откачивать воду. Двадцать-тридцать качков, которые сами по себе не доставили мне никакого удовольствия, но зато как приятно было слушать поистине музыкальный звук, когда помпа заработала вхолостую. Только человек, сам знающий, что значит плыть одному в редко посещаемой части океана, в двухстах милях от суши, может полностью его оценить. На палубе — порядок, каюта относительно опрятная, делать больше нечего, и я решил лечь спать. Такое решение может показаться странным, как будто я бросил яхту на произвол судьбы, но приятный для яхтсмена факт заключается в том, что самое подходящее место для него — койка. Любое движение настолько затруднительно, что вы долго размышляете, прежде чем браться за какое-либо дело. Растираясь полотенцем, я вдруг захотел пососать помадку. На палубе я не чувствовал холода, когда же спустился вниз, обнаружил, что руки и ноги окоченели, сел на койку и начал вытираться влажным полотенцем. Я нашёл помадку (пять минут прочёсывания рундуков, в которых царил полный беспорядок), швырнул окончательно намокшее по-лотенце в носовой отсек и влез в спальный мешок. Ветер не унимался, люк протекал, но я был готов с этим мириться.
Теперь, когда дело дошло до шторма, многие из моих прежних страхов ветер унёс вместе с брызгами.
Я давно пытался себя убедить, что затяжной штиль — самое тяжкое испытание, какое только может выпасть на долю одиночки, разумеется, за исключением катастрофы. И вот практика как будто подтверждала мою теорию. Для меня нашлось множество дел, и каждое дело требовало вдвое больше времени, чему я был только рад.
Я прислушался к вою ветра в такелаже. Всё на той же высокой ноте?
Или сейчас чуть пониже? А впрочем, стоит ли напрягать слух, чтобы определить разницу. Барометр перестал падать, уже это благо. Не успел я додумать до конца эту ободряющую мысль, как яхта споткнулась
